Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

Снег. Белым бела округа. Появляется особенная свежесть, сам воздух как бы тоже становится белым. Покойно, большие снежины всё идут и идут, а ветки дерев давно уже держат снег в три-четыре своих толщины, и от этого сказочно и волшебно на душе. Весь этот снег вышел из вчерашнего синего вечернего неба (а до этого – серого, наполненного). Как странно!..

И приснилась мне мама. Будто она, больная, лежит на боку в комнате (никогда она там не лежала!), желтая, а я прибежала к ней, глажу по щеке и говорю, чтобы она успела это услышать: «Мама, я тебя очень люблю! Ты это знаешь?» – а сама плачу. А она плачет, чувствуя, что скоро умрет…

Проснулись мы со слезами на глазах.

Особенно тяжело вечером. Когда утихнут телефонные звонки и сумрак ночи, тёмный, ползёт…

И как-то причудилось мне, что приязнь к этому миру подарила мне мама. А то бы я могла ненавидеть окружающих, не любить жизнь. Всё – мама.

«От я гадкая! Носяка здоровый!..»

Грубая?

Нет, самая большая нежность.

Из-за этого отношения мамы к своей внешности у меня сложилось превратное представление о женской красоте – маму я считала самой лучшей. И самой красивой.

В Новый год сидели с отцом за столом праздничным. И всё мне казалось, что мама рядом, что она вот-вот войдёт. И я услышу её голос, почувствую её доброту. А может, душа её живёт дома? Не знаю.

Пришла на кладбище. Утром выпал снег. Могилы – брата и особенно мамина – очень нарядные. Снег на венках пушистый, искрится.

Я рано пришла, а до меня – уже следы, кто-то был, подходил к маминой могиле – женские следы. Значит, большое горе привело человека, раз так рано пришёл.

А я смотрела на могилы, думала: здесь так красиво, чуждо – нет, моей мамы здесь нет. Это просто место памяти.

А душа её – дома. За новогодним столом всё, как год назад. Те же юмористы в телевизоре, те же шутки от отца, почти те же блюда на столе и те же тосты (только первый – не чокаясь – за маму. Впрочем, год назад мы тоже поминали – только сестру). Мы – живём, иногда даже и смеёмся, а её – нет… А может, она уже «отмучилась» и теперь ей хорошо там? Так я пытаюсь себя успокоить, смирить.

О памяти. Мне кажется, будь у меня видео с мамой, я бы не смогла его смотреть. У меня где-то есть магнитофонная пленка, там записаны десять или пятнадцать минут её речи – я не могу слушать. Не хочу.

Какой должна быть память? Музеем? Пленкой? Фотографией? Нет, главная память в сердце, в глубине души, может быть, в дрожании пламени церковной свечи. Я не знаю.

Смотрела отрывки из фильма «Дело было в Пенькове» (один из любимых маминых). Красота актеров – удивительна! Какая духовная наполненность, какая чистота чувства, переживания, какие, в конце концов, типы (в лучшем смысле – единство характера, души, внешности), и, наконец, всё вместе – какая правда! Я, моё поколение, это уже переходные типы (между правдой и «синтетикой»), следующие за нами будут полностью «пластмассовыми».

Дорога домой. Серебряный ветер. Три дороги – восторженная, потом – в предчувствии беды и – на годовщину.

Вдруг, ближе к году со дня её смерти, я абсолютно уверилась, что мама есть, что она не умерла, что душа её где-то рядом, и она, живая, вернулась и вошла в мою жизнь, миновав «мёртвый» период.

Отец: «Год прошел, как один день. Матери нету год, а будто она вышла на день».

Годовщина пришлась на второй день Пасхи. («Паски», – говорила мама.) Я помню караваи, особый хлеб с «цветами», «косичками», политыми сиропом, который она пекла к празднику.

Перед Пасхой (вечером) заехала на кладбище. Оно было торжественное, как перед парадом или демонстрацией – у каждой могилы яркие цветы, венки, ленты.

На праздник весь день шел дождь – с утра маленький, потом посильней. Оплакивал маму.

Потом позвонил дядя и высказался в том смысле, что, мол, покойники не любят, когда к ним часто ходят.

Не получается жить просто, житейскими материальными радостями. Я свою необычность ощутила очень рано. И она меня не радовала – пугала.

Я любила (и люблю) маму самозабвенно, не замечая (или легко прощая) все её «недостатки». Может быть, она меня не так воспитывала, ошибочно, может быть, воспитай она меня по-другому, я была бы счастливей. Но я не хочу об этом думать – во всех своих несчастьях я виню только себя. А маму люблю и жалею. Будто она даже не только моя мама, а всего этого мира, который был мне дан, подарен, и в котором я так неуклюже живу.

Весна дождливо-поздняя. Слабо цветут вишни, зацветают груши, розовые почки на яблонях скоро раскроются. И когда я ехала, теперь уже на годовщину смерти, мне было легче, чем год назад, когда я страшилась неизвестности, страшилась смерти. И как я «на всякий случай» взяла чёрную одежду.

На последней фотографии теперь я вижу, что мама очень болела.

Дождь шурует и шурует по крыше.

Мама лежала в гробу – это была не мама, а только её тело. А сестра лежала – красивая, живая, это была она, уснувшая, розовая от сна, помолодевшая, отдохнувшая от страданий.

Помню, когда ехали к сестре на похороны, мы остановились ночью в Миллерово и проговорили с мамой всю ночь – я всё пыталась её отвлечь от горя, отвести в сторону беседой, как на базаре когда-то, куда она меня привела покупать табуретки, если вдруг «того».

Даже на Пасху телевидение ухитрилось всунуть «Аншлаг» или что-то ещё цинично-глумливое. Сволочи!

Когда я размышляю о жизни и смерти, о Боге, много сомнений, раздумий, тревог. Но когда я вижу этот сладострастный шабаш врагов нашего народа, я ни минуты не сомневаюсь, что Бог есть, что все они будут наказаны, что «есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный суд: он ждёт, он недоступен звону злата…».

Непонятно для чего живёт человек. Может быть, самое умное, это жить глубинными инстинктами жизнелюбия, жить, как дерево, питаясь соками земли и протягивая ветви к солнцу, густя крону и соря листьями; жить долго, сея семена, пуская побеги; жать, давая простор для птиц в ветвях, тень для человека… Это, наверное, самое правильное.

Пушкин писал: «Нет, весь я не умру…» Боже мой, как это точно! Не умирает весь человек, как не умерла моя мама, она живёт во мне, но неужели, когда я умру, и она умрет вместе со мной?! Вот что ужасно. Потому что внуки уже не будут её помнить и любить так, как я.

Дождь ходит по крыше. Сливы цветут. И большие круглые капли на ветвях.

Есть люди, словно бы сразу рождённые не для обычной, а для духовной жизни. Мама была, наверное, такой.

Среди своей практичной, «материальной» родни она выделялась умом, который вроде бы и не сумела реализовать в «достижениях». Была она рождена для жизни мыслительной – может быть, для писательской (природный талант рассказчика) или для монашеской (повышенная совестливость). От «материальной» родни досталось ей в наследство здоровое, неизбывное трудолюбие, решительность в преобразованиях (о моем дяде с маминой стороны рассказывала его жена: «Он мне сказал: иди, поли огород. Пока я туда-сюда, он молчком прорубил дверь в стенке»). Но при этом у мамы была высокая духовная чуткость, такт, оглядка на «что люди скажут», желание «жить как все». И при всех её титанических усилиях последнее у неё почти не получалось…