Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

С другой стороны, после смерти брата мне тоже было тяжко. Просто я была моложе. Тогда я вроде бы изменила жизнь, и вдруг всё прежнее ко мне вернулось – ещё тягостней и унылей…

И настало другое – неприязнь к жизни. Она, бестолково устроенная, пронизанная мелкими мыслишками и действиями людей, великой суетностью, вдруг оказалась почти ненужной. А то, что нужно – скромно и нетребовательно. Наверное, это мое очередное заблуждение. И если оно устоится, может быть, мне будет легче.

А все наши заблуждения, наверное, равноудалены от истины.

А смысл жизни – в самой жизни. И больше ни в чём. Чтобы всё росло, колосилось (человеческое, здоровое), занимало жизненное пространство.

Есть ли люди-сорняки? Наверное, с точки зрения человеческой эволюции – есть. И сама жизнь либо «глушит» эти «виды», либо, напротив, позволяет им оплести собой культурные, но слабые растения.

Надо работать. Как это тяжко, когда в работе никакого смысла, кроме получения небольшого количества денег, нет.

Не вижу от себя большой пользы ни в работе, ни в самовыражении – всё это слилось в тягостный, трудноразрываемый узел. Я всё пытаюсь расшатать, «разрубить» его. Бог, наверное, не оставит меня. Но хватит ли у меня сил следовать его воле?

Читаю слова, написанные в большом горе. Они плоски и казенны. Разве они могут передать то, что я тогда чувствовала! Эту громадную тяжесть жизни, пригибающую тебя к земле, как крест.

А иногда я думаю: раз уж ни на что более, чем вождение пером, я не способна (и то весьма ограниченно), то, может, в этом и состоит задача моей жизни – что-то накорябать, выговорить?

Прочитала о мытарстве души с 9-го по 40-й день. И если и там душа так же несчастна, как здесь, то какая же это справедливость?! Если земную жизнь считают иногда справедливой (чья-то Высшая воля, неосознаваемая, непостигаемая человеком) и если эта необъяснимая жестокая «справедливость» продолжается и после смерти, ну, знаете ли… Где ж тогда свобода человека?

И мне приходила мысль: наша личная любовь, помноженная на творчество, отнимала у нас столько сил и времени, что нас не хватало на наших близких.

А потом я думаю: разве мы кого обидели, оскорбили, обворовали? Разве лучше было бы нашим близким, если бы мы жили без любви, в беде и несчастии?

Человек, растерявший убежденность, ужасно слаб. Его любой может обидеть.

И наступила полярная ночь. Любовь моя не ушла, нет, она просто как солнце спряталась надолго. Но день обязательно должен наступить.

Хорошо летом в квартире все прибрать, вымыть полы, походить босиком по тепло-холодному полу, сесть, успокоиться, потом выйти на балкон, отдохнуть глазами в зелени трав и дерев и подумать, что надо куда-то идти, спешить, осваивать какие-то пространства… Жизнь так коротка и так красива, что невольно веришь в бессмертие души.

Разве можно лишать человека этой красоты?

Любовь моя стала почти сестринской. Не заметила я, как состарилась. Желание жизни приходит в равновесие с осознанием неизбежности смерти.

Хочется «нарядить все в хате», сесть и сидеть. Чего-то ждать, чудесного.

Неужели мир (его строение, отношения) существует только в моем воображении? А так – всё другое, никем не познанное?

В день сороковин с утра дождь шел, потом развиднелось (на обед – только-только успели во дворе за столы сесть и помянуть); потом ходили синие тучи, градовые, набухшие, грозовые – грозные, потом вдруг дохнуло холодом страшным, потом пошел слепой сильный дождь при солнце и потом – я выскочила – над нашим тополем грозно и густо шумящим, встала радуга. Над тополем, над домом. Мама! Судьба твоя определена.

И снова заходила дождевая гроза по небу. И крыши, и солнце, небо было разное, как сама жизнь. Потом мне мама дала вдруг много-много силы, щедро. Правда, длилось это недолго…

Ехала в автобусе, и думала об ужасной давящей тоске. И вдруг поняла – человек умирает, а страдание, которое он носил в себе, никуда не исчезает. Оно продолжает жить в мире.

По-прежнему мне везде чудится мамин голос, и кажется – вот она войдет… А этого никогда не будет.

Как говорила мне мама: «Голова забита, забита!..» Образ её иногда совсем рядом со мной. И во сне она пришла живой, будто ничего не знающей, не подозревающей о своей кончине.

Сестра рассказывала, как они, таясь друг от друга, ходили с отцом на кладбище. А я не могла слушать без слёз.

Сорок дней мама не ходит (не «тюпает») по родному двору, и хотя сестра с отцом всё привели в порядок, подергали бурьян, всё равно видно какое-то запустение. С грустью подумала я, что дух мамы отсюда уходит. Что никогда я уже не смогу ощутить силу и грусть родимого дома. Что, может быть, мне и не жаль было бы его и продать.

Странно, когда двигалась похоронная процессия, мы ведь прошли мимо совхозной хаты, где долго жили, потом мимо гаража, где она работала.

Есть места, по которым я абсолютно не тоскую, будто их и не было в моей жизни.

На следующий после сороковин день шел холодный дождь, вообще было пасмурно-хмуро. И я легла, впала в полузабытье – нечто среднее между сном и явью. Кажется, отец был в комнате, шуршал газетами. И вдруг я слышу сквозь сон мамин голос – она зовет меня по имени. Явно так, ясно.

Я мгновенно вскочила, побежала в прихожую, откуда она меня звала.

Может, так она прощалась (её душа) с домом, со мной?

Я думала о том, что для последовательных атеистов не так страшна сама жизнь, как страшна их смерть для родственников. Каково родным без обряда отпевания, девяти дней, сорока? В обрядах, в заботах, в людях чуть растворяется печаль.

После сорока дней вдруг ощутила я полное (почти) спокойствие. Пришла уверенность: душа моей мамы не оставлена Господом.

Инсульт ударил её на пороге дома, на том самом месте, где она зимой просила сфотографировать их рядом с отцом.

Помню, как машина с гробом заезжала в открытые ворота, и отец плакал: «Ну, приехала домой хозяйка!»

Сколько жизней чувств, скорби, пронеслось в моей душе и умерло. В зрелости всё видится и понимается совсем не так, как прежде. А в моей маме, словно от рождения до последнего вздоха, жила одна жизнь, как река. Только пейзаж её берегов менялся.

Страдание так всколыхнуло во мне всё, что взор мой на мир помутился. Так в бурю, в ливень заливает стекло автомобиля, и водителю кажется, что он не узнает округу. Всё изменилось. И всё – осталось. Гребешок для волос, «Архив», открытки, халаты, чашки… А её – нет.