Карел Конрад - Отбой!

Художественное оформление клозета было затеей Эмануэля. Вместо спускной цепочки там висит офицерская портупея старшего брата, обер-лейтенанта Отто. Лейтенант Ян пожертвовал для этой же цели свою парадную «сбрую». Ночные горшки разукрашены узорчатыми кушаками вольноопределяющихся. Унитаз окаймлен блестящими форменными пуговицами и офицерскими кокардами с высочайшими инициалами. В середине эта кайма украшена знаками отличия, медалями, значками за храбрость. Пышно убранство уборной в доме Пуркине, выдержанной в черно-желтых тонах!

А Эмануэль, как живчик, носится по комнатам. Готовы ли чемоданы? О войне ни слова, разве только в ироническом тоне. Четыре недели экзаменационного отпуска! За это время можно много успеть: пройти практику в анатомичке, повторить все необходимые дисциплины. Как приятно заняться всем этим! Завтра, несмотря на протесты мамаши, он утренним поездом уезжает в Прагу.

Эмануэль сидит против нее за длинным столом, положив на колени чертежную доску. Блюдечко с водой для красок ему не нужно, у него достаточно слюны на губах, потому что он смеется очень своеобразно: вдохнет воздух, потом разом выпускает его и от этого слегка прыскает.

Эмануэль привез с собой популярную в армии напыщенно-глупую картинку: престарелый монарх молится о победе своей армии и о благе верноподданных народов. Голова венценосного старца набожно склонена, с комичной претензией на величие, сверху видение — поле брани. Эмануэль, небесталанный ученик Голарека, пририсовал императору ослиные уши и сделал ему обезьянью фигуру. «Знаменитая горилла, помесь осла с Габсбургами!» — торжествующе восклицает он.

Картинка тоже помещена в клозете. Она приходится прямо перед глазами сидящего.

Несколько старых друзей семьи посвящено в тайну уборной Пуркине. Эмануэль не позволяет ничего трогать, там все неприкосновенно, каждая мелочь в этом своеобразном музее должна быть на своем месте. Кто-нибудь из братьев всегда дома и заботится об этом.

Мамаша Пуркине запирала уборную на замок и носила ключ на шнурке под передником. Каждый день по домам ходили всякие комиссии и депутации: то насчет провианта, то Красный Крест, то сбор металла или резины и т. д. Вдруг кто-нибудь из посетителей пожелает воспользоваться уборной? Всякое может случиться! И мамаша Пуркине прижимала ключ к груди, готовая решительно отстаивать тайну сына. Сколько раз она просила мальчиков убрать все это. Куда там, и слушать не хотят! Убранство уборной — гордость Эмануэля, и все братья дружно его поддерживают. Когда ничего не подозревавший учитель Б. Коутник зажег свет в уборной, раздался общий гомерический хохот всех гостей. А Иозеф Фишер [145] Оба учителя тогда преподавали в Лоунском реальном. (Прим. автора.) объявил тоном эпикурейца, что уборная не выполняет своего назначения — уж очень она отвлекает человека от того, для чего, собственно, предназначена. Бачок с водой и тот разукрашен флагами союзных армий. Братья никогда не упускали случая раздобыть какие-нибудь знаки отличия или эмблемы для украшения уборной. Они буквально соревновались в этом. Уборная действительно была музеем армий Тройственного союза. Даже потолок был раскрашен под цвет неба и усеян офицерскими звездочками всевозможной величины. А на двери красовалось изображение молящегося императора — помесь гориллы с ослом.

Ночью Эмануэль приготовил у себя в комнате замораживающую смесь из соли и нашатыря, приложил ее к большому пальцу левой ноги и уставился на часы.

На четвертый день он отправился в гарнизонный госпиталь на Карловой площади — показать врачу отмороженный на фронте палец.

— Вы медик? Да еще потомок Пуркине? Так запустить ногу! Почему, безголовый вы человек, вы не обратились в лазарет еще на фронте?

— Господин доктор, приближался мой отпуск, очень не хотелось лишиться его, я ведь целый год не был дома, — откровенно сознался Эмануэль.

И вот он уже ходит с костылем.

Ни одной из льгот, полагающихся на экзаменах студентам-военнослужащим, не воспользовался Пуркине. От гарнизонного госпиталя до медицинского факультета было рукой подать. Врачи охотно отпускали Пуркине на занятия. Они не возражали против отлучек с такой серьезной целью. Эмануэль не терял ни минуты драгоценного времени. Пепичку, чтобы увидеться с ним, пришлось подождать Эмануэля около анатомички. В стареньком пальто Губачек стоял на тротуаре и ел сушеные яблоки, вынимая их из кармана. Но и тут его постигло разочарование, Эмануэль был очень рад встрече, но не имел ни минуты свободного времени на личные дела. Пепичек мог только проводить его и поговорить по дороге.

Эмануэль страстно погрузился в ученье, точно желая сторицей возместить скуку и духовный голод фронта. Концерты, кино, женщины, танцы, кафе, визиты — ничто для него не существовало. Даже вести с фронта его не интересовали. Учиться, не тратить ни минуты! Мир ныне разворочен, как внутренности дохлой лошади. Забудем же о его зловонии! Надо стряхнуть его прах, и работать, работать, пока глаза не заболят от напряжения. Ничего не видеть, не слышать, не вспоминать! Все рушится и гибнет — и на фронте, и в тылу, и в душах людей; смерть, безнадежность и скука властвуют над миром.

На улице дождливо и грязно.

Фронт и убогий тыл. Смерть и бедствия, нужда и голод.

По всей стране розовели армейские открытки, «фельдпостки». Они плыли по водам Сочи, Дуная, кучами валялись в окопных клозетах, покрывали поле при поспешных отступлениях, точно перья чудовищных птиц. Ими были полны комоды и дамские сумочки.

Щелк, щелк — сумочка открывается, надо прочесть приятельнице место, где он, молодой обер-лейтенант, так красиво пишет о ее плечах. Ах вот: «они белы, как облачко, заблудившееся в небе над моим окопом». «Все утро я смотрел на него, оно плыло, как призрак былого счастья, как твоя рука, дорогая, когда она касается моего лба. Я вернусь, моя обожаемая, ты будешь лежать на кушетке, а я, как верный раб, буду рядом с тобой, счастливый тем, что ты глядишь на меня прекрасными глазами и что я навсегда избавлен от фронтового ада».

Щелк, щелк — сумочка закрывается, ее обладательница вместе с подругой пускают слезу.

Кельнеры снуют среди щебечущих дамочек, чьи мужья торчат в окопах, где холод и вши, где не поспишь больше четырех часов за ночь, где то и дело просыпаешься от разрыва снарядов. Глина и камешки сыплются на сонные лица солдат, искаженные постоянным нервным напряжением.

А в пражском кафе «Лувр» — ни одного свободного местечка. Трепетен звук скрипки, трепетны женские бюсты. Кругом одни молодые дамочки. Щелк, щелк, сумочка закрывается… В Кафе «Лувр» можешь идти наверняка! Не бойся, если ты робок по натуре: дамы сами жестом дадут понять, что за их столиком есть свободное место. Знай выбирай — столько заманчивых приглашений.