Борис Ямпольский - Ярмарка

— Попенченко!

Из средних рядов поднялся высокий, изгибающийся, как водоросль в воде, и какой-то странной, скользящей, танцующей походкой вышел к сцене, в два прыжка вскочил на сцену к трибуне, откинул волосы и с ужимками, модулируя голосом, ласково заговорил:

— Я не понимаю, я не понимаю, зачем воспевать таких героев?

Только сегодня утром я видел снега Килиманджаро, а сейчас я здесь. Только сегодня утром этой рукой я приветствовал своего друга Бутурли. И сейчас я представляю своего друга и соратника. Коля! Ведь мы с тобой вместе учились, ты идешь в большую жизнь по путевке, только сегодня я видел Килиманджаро, а сейчас я вижу Колю, дай я тебя обниму, ты прелесть, Коля.

Из зала стали кидать записки, некоторые падали у трибуны, и он, как-то странно извиваясь, нагибался, подымал записку и лакейски, словно на подносе, подавал записку председателю.

Наступил просто люфт для проявления лихих дел, мелких низменных наклонностей. И подлость, безграмотность вышла в зенит. Чувствуя свое бессилие, свою бездарность, свое ничтожество и бесперспективность, они обрели уверенность и наперегонки стали развивать и выкладывать свои природные наклонности. Они, может, даже не предполагали в себе столько зависти, злобы и лжи, может быть, все это даже не развилось бы так пышно, так успешно, может быть, это умерло бы в зародыше, в семечке, засохло, если бы было другое время. Но тут вдруг наступило для них такое сумасшедшее, веселое время, засияло такое огромное воспаленное солнце, и все требовало, раздувало в них тщеславие, честолюбие, коварство, все требовалось в таких размерах, так ненасытно, что даже самый маленький кроткий горбун с розовыми глазами кролика раздулся, приобрел бобровую шапку-митру с лиловым верхом, шапку владыки и академиков, и садился в личный собственный черный «зим», вот какое вышло время.

Неужели же они ночью не просыпались и не чувствовали, как бьется сердце, болят нервы, не слышали ясно в ночной тишине, как капают секунды, минуты и зря проходит жизнь, что все идет пропадом и что в сущности незачем жить. Неужели они не просыпаются ночью и не икают, или у них другая сущность, другие белки, иные нейроны и я никогда не пойму их.

За столиком сидел старый, усталый человек, с пышными спокойными усами моржа.

— Вам чего? — спросила официантка и подала в разукрашенной обложке меню на меловой бумаге.

Старик поднял голову и поглядел на нее выцветшими глазками.

— Оранжад.

— Что? — переспросила девушка.

— Оранжад, — повторил он. — Апельсиновую воду.

— Только яблочная, — сказала девушка, с любопытством глядя на странного посетителя.

— Оршад, — пробормотал старик, как бы ни к кому не обращаясь.

— Что? — снова переспросила девушка.

— Оршад, грильяж, — бормотал старик.

Девушке казалось, что он бредит или, может быть, над ней смеется.

— Мазагран, — сказал старик и, как бы прислушиваясь к слову, повторил: — Мазагран.

— Чего он хочет? — спросила другая официантка.

— Не пойму, какие-то слова говорит, сейчас в обморок упадет, — сказала девушка.

— Дай ему валидол, — сказала другая официантка, и обе они засмеялись.

Я только увидел, как он суетливо-яростно сунул букет свежих розовых астр в мусорную урну и пошел вниз, в подземный переход, сияя лысой макушкой, с плащом, переброшенным через плечо, — этакий деспот и жох. А она, утирая мелкие-мелкие слезинки, чуть помедлив, пошла следом за ним, в жакетике и грубых чулках. Остановить? Покориться? Объяснить? Доказать?

Что произошло только вот сейчас, тут, какая маленькая трагедия разыгралась посреди дня на улице, у ямы подземного перехода, среди толчеи, и сутолоки, и шума большого города, среди тысячи тысяч мелькающих судеб?

Я оглянулся. Никто и не заметил, не остановил взора, не замедлил шага, все бежали по своим делам, москвичи и командировочные, молодые, и пожилые, и старые — в пестрой, разнообразной одежде.

Один я, соглядатай человеческий, и приметил это.

Ранним утром по снежной целине воспитательница ведет темную цепочку закутанных фигурок детского сада. Останавливаются у нового строящегося дома, и она объясняет им действие крана.

Кто слушает, а кто не слушает. Один мальчик все подпрыгивает, словно через скакалку, другой показывает фокус-покус, третий затеял игру в снежки, и кто-то кому-то уже запихал снег за шиворот. Плач. Драка.

Потом все выстраиваются.

— Я впереди!

— Нет, я!

Какая-то девочка сообщает:

— Сотников фигу показывает!

Мальчик с красивым лукавым личиком устраивается, крепенько держась за руку воспитательницы. А кто-то косолапый, в крохотных валенках, самостоятельно отстает. Это уже нигилист.

Все характеры уже здесь, в этих маленьких закутанных фигурках, в плюшевых шубках, в худых пальтишках, в капорах, кепочках.

Однажды летним утром два мальчика стали из мокрого песка лепить зверей. Они работали весь длинный июльский день, и к вечеру на берегу был уже целый зверинец.

В царской позе равнодушия и презрения лежал лев, крупный, усатый, с зеленой из водорослей гривой и длинным, тонким и упругим, как жгут, хвостом, и рядом в той же наплевательской позе — львенок с зеленой гривкой и упругим хвостиком с кисточкой на кончике.

Во всю хищную длину вытянулась рыба-кит с ракушечьим хребтом и острым перламутровым оскалом зубов. Из носа торчало вверх белое перо чайки, как фонтан.

Рысь с кошачьей, ласковой, политичной ухмылкой глядела зелеными бутылочными глазами и будто знала что-то такое, чего никто не знает.

А молчаливая, угрюмая, гигантская черепаха, вся под бронированным из морских камушков панцирем, выставив лишь для обозрения продолговатую, рыжую, песчаную голову, как бы уходила прочь на тяжелых, как у старинных комодов, лапах, уходила со всеми своими тайнами и медленными мыслями пустыни.

И лягушка в царской короне, присев на задние лапки, словно молилась на закат солнца.

Весь вечер подходили люди и смотрели.

Лев-то замечательный. Пасть какая, прелесть! А почему тигра нет? Неправильно без тигра.

— Вот, Аллочка, погляди, это крокодил, у-у!

— Вот бы еще слона вылепили с клыками, вот была бы работенка.

— Это зайка, да?

— Нет, это бегемот, деточка.

— Ай да мальчики, молодцы!

— Отдайте их в скульптурную школу, будут корифеи.

Поздно вечером, когда взошла над морем красная луна, мальчики ушли спать, оставив на страже своих зверей надписи на песке: «Не трогать! Не трогать! Не трогать!»

И всю ночь во сне рычал лев и плакал львенок, жалобно мяукала рысь, и ляскала зубами рыба-кит, и квакала лягушка, и мудро молчала черепаха, только топала ногами.