Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

В сломанной игрушке пересыпается какая-то труха.

Важенке всегда смешно, когда Вика называет Шона мужиком. Злобноватый взгляд из-под вороненой челки, низкорослик, как все они. Однажды в хозяйственном какие-то вьетнамцы скупали тазы, обычные эмалированные, они их десятками берут (неужели тащат во Вьетнам?). Один из них на корточках пересчитывал эти тазы, вложенные друг в друга. Целая башня из тазов. Важенка случайно бедром сбила берет с его головы. Наклонилась, подняла берет и молча нахлобучила вьетнамцу обратно на голову. Она потом все время смеялась, вспоминая этот случай, — как будто он игрушечный, не человек для нее вовсе.

Важенке ужасно любопытно, как удалось Шону украсть сердце такой красотки, как Толстопятенко. Но как об этом спросишь? Не принято про такое в лоб. Значит, человек достойный. Только Спица однажды по пьяни выкатила Ларе про Левушку: “Ты такая видная, как же ты с этим еврейчиком худосочным? Неужто лучше не найти?” Лара ответила так, что мало Спице не показалось. А вот что она конкретно сказала, Важенка забыла, помнила только оторопь от наглости спицынской, хотя вопрос этот, скорее всего, волновал всех.

Больше года назад, подходя к крыльцу, Важенка первый раз обратила внимание на удивительную пару. Они резвились как дети, отнимали что-то друг у друга, хохоча и выкручивая руки. С восторженным криком носились вдоль сиреневых кустов. В темнеющем воздухе светилось фарфоровое лицо Вики, волосы растрепались, рассыпались по синему дутому пальто. Она так смеялась, вопила ему — саечка за испуг! саечка за испуг! — что прохожие улыбались, притормаживали, немного изумляясь мезальянсу. Перепутать влюбленных невозможно. Эти двое, без сомнения, были парой.

За окном целая буря. Ветер крутит снегом, швыряется им в стекла, воет, взбивает сумерки в снежную пену. Важенка поглядывает в окно, улыбается. Ну вот как в такую непогодь в деканат? Нет, нет, пусть все стихнет, последние денечки гуляю.

Чай остыл, и Важенка со вздохом отложила книгу, вынырнула из-под вороха одеял, чтобы заново вскипятить чайник.

— Ветр-ветрило! что ты, господине, что ты воешь, что на легких крыльях… — Воткнула в розетку штепсель чайника. — Чего-то там… Не помню.

Плеснула заварки, кипятка в кружку, все еще мурча плач Ярославны, размешала сахар. Юркнув назад в одеяла, вдруг с чувством произнесла снежным завихрениям за окном: “Прилелей ко мне мою ты ладу!” Засмеялась нежно. Самый нижний плед, тот, что к телу, — свой, личный, притыренный еще в “Сосновой горке”. Потом два казенных одеяла, и от них, от их линялых клеток и клеточек, затхлый запах старья, чужого пользования, как от книжных страниц. Вернулась к оставленному месту.

“У Матильды было достаточно вкуса: ей не могло прийти в голову ввести в разговор остроту, придуманную заранее”.

Перечитав несколько раз, приложила к губам пожелтевшую страницу, вдохнула травянистый запах. Ее поразило, что речь шла о собственной остроте Матильды де Ла-Моль. Господи, а тут предел мечтаний — не ввернуть чужую, заготовленную, второй раз за вечер.

В дверь условным стуком толкнулась Толстопятенко.

— Ну, я пошла, — она кивнула на набитую продуктами матерчатую сумку в руках. — А то Жанна сейчас смоется. Полшестого уже.

Из сумки торчала колбаса твердого копчения и бутылка КВ.

— Иду-иду, — заторопилась Важенка, влезая шерстяными носками в тапочки.

Нужно посидеть с Каринкой, пока Толстопятенко относит комендантше “оброк”. Жить с детьми в студенческом общежитии строго запрещено — нет условий! Семейным — пожалуйста, а с детьми нельзя. Если дать Жанне взятку, то можно все: с детьми, двоим в трехместке, одному в двухместке, выбрать этаж, метраж. Главное, потом не забывать освежать память Жанны новыми дарами. Поддерживать необходимый градус благосклонности. Что пора нести, определялось проще пареной репы — комендантша внезапно переставала здороваться, смотрела мимо жидким взглядом, на вежливое “здрасте” громко отдавала поручения кому-то у тебя за спиной.

На днях Дерконос, возвращаясь из молочного, вдруг спохватилась, что Жанна утром не ответила на ее приветствие, зыркнула сквозь ее живую веселую плоть, “как будто мой папа стекольщик”. И хотя их вряд ли поперли бы из трехместки, которую они занимали не по рангу — трехместные комнаты, как правило, давали уже третьекурсникам, — все-таки спокойнее, когда Жанна кивает в ответ.

Времени на раздумье не было. Дерконос выдернула из сумки бутылку кефира и три глазированных сырка.

— Вот, Жанна Степанна, — она запнулась, схема “мама передала” или “чайку попить” явно не проходила.

Опасаясь, что комендантша отклонит такое простецкое подношение, торопливо водрузила перед ней кефир, ссыпала сырки. Жанна быстро и хищно смахнула все это куда-то в нижний широкий ящик стола и осклабилась: спасибо, девочки, спасибо!

Весь корпус знал, что с каникул иностранцы везли ей косметические наборы и духи, Дальний Восток и Сибирь — рыбу, кедровые орехи, Астрахань — икру, Тула — пряники, староста с Украины — варенье из грецких орехов. Вообще приветствовалось все вплоть до бересты и чеканки. Но кефир из углового молочного! Важенка и Безрукова заставили Дерконос рассказать историю четыре раза — ты прикалываешься! — так насмешила их всеядность комендантши.

Приветствовалось все, кроме денег. Денег Жанна Степанна не брала.

— Я рексом, — кинула Толстопятенко уже через плечо. — Чаю попей, я заварила.

Вика, хоть и из Анапы, была начисто лишена южного заискивания хозяек, сдающих жилье, их медоречивости, быстрых лгущих глаз, никогда не плевала за спиной. Вчера в коридоре наперевес с румынскими бутылями котнари и мурфатлара столкнулась с Важенкой и, светясь от удачной охоты, немедленно позвала это вино распить. Щедрая душа!

В центре стола всегда то, чем можно угощаться без церемоний. На этот раз на блюдце печенье “Юбилейное”, чистый нож, опертый о масленку, — не густо. Отмерила, главное. Почему не пять, например?

Важенка взяла Каринку на руки, поносила немного. Чуть покачивала, обиженно прижимаясь к ней лбом. После аборта она какое-то время отворачивалась в метро, в трамвае от грудных детей, от их ручек-ножек, пузырей на губах. Отворачивалась, пересаживалась, закрывала глаза, начинала мычать, не разжимая губ, стараясь заглушить стук колес и что-то темное, нутряное, раздирающее сердце. Посопели в окно, разглядывая вьюгу. Внизу бежали прохожие, уворачиваясь от ветра, который наклонял им лбы, сгибал хребты, швырял в лицо снежные иглы. Какая-то девушка, не в силах с ним бодаться, повернулась спиной, перехватив воротник у горла, так и шла неуклюже, вполоборота. От окна сквозило, дышало снегом.