Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Важенка обернулась на звук двери — в комнату шагнула Толстопятенко. Сзади нее маячили двое мужчин в расстегнутых куртках, незнакомые, взрослые. Впрочем, одного из них Важенка видела в комнате старосты, когда ворвалась туда однажды за солью. Они сидели за столом, бледный староста и мужик этот в коричневом костюме-тройке. Он тогда сразу распрощался, а староста потом белыми губами поведал ей, что мужик этот — оттуда, из высокого дома на Литейном, пятый отдел. Чё ему надо? Да ничего! Хочет, чтобы я стучал, Важенка, на всех, кто пьет с Абдулаем кофе, записывал, о чем говорят, что за советы просят.

Вика быстро переодевалась у окна, чужим голосом говорила, как развести сейчас смесь, или кефиром ее покорми, в холодильнике стоит, из молочной кухни, только согрей сначала, в кастрюльку с теплой водой. Важенка молча слушала ее, сжимая в руках Каринку.

— А ваши документики можно? — тот самый спросил, в костюме-тройке.

Толстопятенко внезапно вскипела. Почти кричала, чтобы Важенку оставили в покое, просто соседка за дитем смотрит, а вы как хотели, чтобы вообще ребенок тут один по комнате мотылялся. Важенка незаметно добралась под распашонкой до Каринкиной голубиной грудки. Воткнулась ногтем посильнее, та громко заревела. Поморщившись, один из мужчин махнул рукой — ладно, не надо ничего, пошли уже.

— А когда… когда она вернется? — срывающимся голосом спросила им вслед Важенка.

Вика вернулась около полуночи. Лихорадочно повторяла — я вся в говне, вся в говне. В действительности выглядела изможденной и прекрасной.

Она вошла к комендантше, как обычно, прикрыла за собой дверь. Вот, Жанна Степанна, мама вам передала, угощайтесь! В этот момент дверь распахнулась.

— Четверо! Их было четверо, — Вика вытряхнула на стол сумку, пытаясь найти зажигалку, разбрасывала пальцами помаду, расческу, иероглифы шпилек, резинового кролика. — Была же, ну вот была. Сука, я задолбалась их покупать.

Швырнула в мусорное ведро пару трамвайных билетов.

— А кому ты еще говорила, что пойдешь сегодня к Жанне? — Важенка вдруг заметила в этом ведре красно-желтую упаковку от “Юбилейного”.

Ах, вот почему четыре печенюшки: Вика высыпала на блюдце последнее.

— Никому. Не знаю, — всхлипывала Толстопятенко. — Всем.

Тряхнули удостоверениями, Вика попыталась показать как. Сказали все, что говорят в таких случаях: статья 173, 174 УК РСФСР, получение взятки, дача взятки.

— До трех лет! — чиркает зажигалкой Вика уже в рекреации. — Но если помогаешь следствию или сам признался, то всё…

— Что всё?

Толстопятенко шумно выдыхает дым: освободят от уголовной ответственности!

Сначала привезли на Литейный, потом перешли на Каляева. Толстопятенко с комендантшей продолжали талдычить, что никакая это не взятка, гостинцы от мамы из Анапы — что, гостинцы нельзя? Их развели по комнатам. Толстопятенко пугали статьей, приплели аморалку, связь с иностранцем. Именно тогда она вдруг разозлилась, собралась, вернула себе свой верткий мозг. Прочистился голос, распрямилась.

— Какая еще аморалка? Мы официально зарегистрированы. Паспорт полистайте, — Толстопятенко вдруг рассмеялась, заново нащупывая поводья своей жизни.

Выслушав все доводы, легко согласилась написать правду — да, подарки раз в два месяца, а куда мне с грудным ребенком? на улицу, что ли? Да, была фиктивно оформлена техничкой, получала зарплату, все Жанне Степанне до копеечки сгружала, а куда уж она потом эти деньги, понятия не имею. Расписавшись везде, где просили, красиво повела грудью, едва коснувшись сосков, произнесла:

— Давайте побыстрее, а то от молока все каменное.

У оперативника ОБХСС вспыхнули кончики ушей.

Важенка и Вика смеются. Им уже не остановиться, так измучились, издергались за эти часы.

— А помнишь у Жанны эту шляпку фетровую, ну, такой сарай с пристройкой? Представляешь, она в ней туда такая заходит, нас на разных машинах везли, в ОБХСС в шляпке! Француженка наша! — Вика вытирает слезы от смеха. — А пока ехали, знаешь, Высоцкий в машине орет: “На тебя, заразу, деньги словно с неба сыпались”. Я им так вежливо: это что, намек?

Успокоились. Долго пили чай, жалели Жанну. Дышала там прерывисто, валидол под языком. Посадят ее, точно посадят — но их корпус десятый год первое место по чистоте, и все она, как без нее, бачки мусорные тягает, паркет сама трет, подумаешь, подарочки, она заслужила, жалко Жанну.

— Тебе колбасу не вернули?

Вика снова заходится в смехе, беззвучном из-за Каринки. Машет рукой — не-е-ет, и коньяк у гадов остался.

— Там один у них ничё такой. Возьмешь в среду Каринку? Он придет, — Вика потягивается.

— Сюда, что ли? — Важенка обернулась уже в дверях. — Ты обалдела?

— Ну, надо же мне как-то к жизни возвращаться, — она уже слишком долго тянется тонкими руками к потолку, переплела пальцы, вывернула ладони и тянется. — Он сказал, что надо обсудить все подробно, как мне не вляпаться никуда больше, как вести себя, чтобы дело не завели.

Важенка мгновенно оказывается снова на стуле, чуть подается к Вике. И молчала? чего обсудить подробно? какое дело, если ты все написала? Та тихо смеется, уже не потягивается, смеется горлом, уже немного кокетничая, как будто репетирует, настраивается на его приход.

В среду Важенка столкнулась с ним у лестницы. Быстрый чекистский взгляд, короткий плащ коричневой кожи, сумка через плечо. Стремительный такой, сказал ей: “Аккуратнее”. И сильными руками отставил. От перчаток запах новой кожи. Проскрипел всей этой галантереей к Толстопятенко, обсуждать ее дальнейшую жизнь.

В оперативной сумке, как потом выяснилось, был коньяк, торт из “Восточных сладостей” и томик Пастернака.

— На фига он тебе? — Важенка старалась говорить как можно безразличнее. — Ты что, стихи любишь? Ты же не любишь стихи!

Толстопятенко забрала у нее из рук книгу, полистала, подумала немного: нет уж, пусть будет, Каринке вон!

В своей комнате Важенка осторожно включила ночник. Как его звали, того старого козла на “семерке”? Аркадий, точно Аркадий. Куда она могла засунуть бумажку с его номером? Важенка пошарила в тумбочке, потрясла записную книжку, потом перелистывала тетради. В конце концов, он директор какой-то большой химчистки в центре. Даже ведь улицу называл.

Фары выхватили из темноты деревянные ворота с прихотливыми коваными загогулинами — какие-то стебли, ирисы, удар кнута, пойманный в металле. Таксист присвистнул. Важенка сама удивилась такому великолепию, но надменно повела носом — что тут такого.

— Не слабо, — произнес он и остановил проклятое тиканье, дернув рычажок счетчика наверх. — Хорошо бы без сдачи.

Включил в салоне свет. Черное небо за окном в тонких царапинах снега, у калитки сахаристый грязный сугроб. Хлопнула дверцей, апрель называется.