Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Иногда, впрочем, собор навещала луна. Огромная, безмолвная. Посеребренный ею, он стоял в черном небе, исполненный печали.

Если ехать по Свердловской набережной, как бы объезжая собор, то он, возведенный на другом берегу в излучине, начинал кружиться. И когда сто шестой автобус, проходя эту излучину лишь наполовину, натужно забирал влево на Пискаревский, Важенка всегда жалела, что не досмотрела, не докружилась, не вобрала до конца его прелесть. Прощалась глазами до последнего.

В квартире на Панфилова всем заправляла Зинаида Леонидовна, вредная старуха, без конца трындевшая о том, как принимала участие в строительстве большеохтинских желтых малоэтажек сразу после войны, вместе с пленными немцами. Завербовалась из Чувашии, где надежной работы днем с огнем… Заново отстраивать Ленинград, да! У местных-то дохликов сил после блокады совсем не было.

— Я известку на стройке мешала. Знаешь, какая едкая зараза, волосы стали клочьями выпадать, а косы были — что ты-ы… золой в Чувашии мыла. Тогда меня перекинули мыльным раствором кладку промазывать. Рукавицы специальные выдали, я ими… Вот почему эти дома так тепло держат, — она похлопывала стену. — Вены полопались. От носилок с цементом. Знаешь сколько перетаскала. Вот и хожу теперь бинтованная.

Первую неделю Важенка вежливо кивала, слушая бабкины воспоминания, даже вопросы задавала: что, правда в обед только хлеб и кильку соленую?

— А ты что думала? Килька выгодная была: за рупь — сто голов. А немцам в обед кашу пшенную в котлах. Мы им хлеб передавали пеклеванный. У меня с одним даже шуры-муры были. Копилку мне деревянную сам сделал. На Пороховской танцплощадку по весне сколотили. Так мы там под патефон.

Но потом Важенку посетил Аркадий, и старушка точно слетела с катушек. Выкрикивала ему вслед, что он нехристь, а полюбовница его — шлюха копеечная.

— Я не дам ему яйца в моей ванной мыть, — орала она на всю квартиру. — Заразит еще заразой какой. Сейчас участковому позвоню, без прописки не можешь тут находиться.

Милиция в планы Важенки совсем не входила. Она оказалась в ловушке, согласившись снять у знакомой Аркадия эту милую комнатку с обстановкой. Теперь стало понятно, почему за нее спросили совсем немного. Съезжать пока было некуда, да и смысл, если Аркадий со дня на день обещал устроить ее по знакомству дворником в Купчино за жилье и прописку. Метлой по утрам десять лет помашешь — квартира твоя. Так далеко Важенка не загадывала, но жить в своей квартире, быть там прописанной, в обмен на два-три часа работы, еще и зарплата… Смело смотреть в глаза всем встречным милицейским. Она заново поступит в августе в институт, полетит домой ненадолго… Приставала к Аркадию через день: ну когда же, когда?

Пока приходилось терпеть старуху, ее рассказы и крики, грязные домыслы, угрозы, но, что самое страшное, — приливы покаяния.

В тот раз Аркадий, услышав про яйца и милицию, развеселился, сгреб Зинаиду Леонидовну в охапку и отправился с ней разбираться на кухню. Он был совершенно в ее вкусе: эдакий мужичок-боровичок, обстоятельный, трезвый, балагур. Из кухни вышла, вздыхая, перекрестила вслед, а вечером робко поскреблась к Важенке. Стояла в дверях с головой-шаром, обмотанной пуховым платком, в руках дымился пирог.

— Сама-то печешь? — уже немного ворчливо спрашивала Зинаида Леонидовна. — Моя невестка может, когда захочет. И пироги, и блинки с божьей помощью. Манник вот испекла, двадцать минут в духовке, и готово дело. Такой воздушный получается.

Пирог был влажным и непропеченным.

Ночами она ворочалась, сминая простыни, осознавала, что идет по лезвию, живет по лезвию. В Ангарск из деканата пришло третье письмо, жиличка-инженерша доложила об этом по телефону уже каким-то подсушенным голосом и могла сдать матери в любую минуту, а Зинаида Леонидовна, с такой подвижной психикой, — ментам.

Путь обратно в общагу был заказан. После истории со взятками Жанна вернулась на работу уже через два дня, совершенно раздавленная. Простили ее вроде, подарки — не взятки, нет состава преступления. Прятала глаза, еле слышно здоровалась со всеми по нескольку раз на дню. Ее было жалко, немного стыдно за нее, за себя. Однако оживилась вся остальная шайка — студсовет, декан по общежитиям, участковый. Корпус сотрясали проверки и рейды. Врывались в комнаты, требовали документы — студенческие, пропуска, паспорта, — сверяли каждую закорючку. Запоминали, где им не открыли, возвращались потом. Точно пытались обнаружить целый батальон нелегалов, скрывающийся за подарочки в складках местности.

Важенка еле ноги унесла.

Домой на зимние каникулы она не поехала — ведь мать была в октябре. Но ее нетерпеливо ждали летом, на весь август, месяц, в котором она планировала сдавать новые вступительные.

— Я не понимаю, как ты собираешься поступать без справки с работы. Что ты целый год делала? Где была? Просто могут отказать в приеме документов, да и все, — говорил Аркадий, когда был недоволен ею.

Осознание, где, собственно, эту справку брать, приходило к нему, как правило, в постели.

— Надо ближе к июлю подсуетиться, маленький, справку тебе сделать, что ты год у меня в химчистке на приемке работала, ну, или гладильщицей. Кем хочешь, приемщицей или гладильщицей? — что-то очень забавное виделось ему в этом выборе, и он буквально заходился от смеха.

Утром Важенка подолгу лежала в кровати, вслушивалась в старухин настрой, который определяла по силе дверных хлопков. Иногда та зверела так, что подгоняла все звуки к самой Важенкиной комнате — расправляла мокрое белье, молола кофе, позвякивая дужками ведер, мыла, скоблила пол в коридоре — доброе утро, бездельница! Жизнь на пороховой бочке. Вот и сейчас Зинаида Леонидовна поднесла телефонный аппарат почти к самой ее двери и громко рассказывала подруге Шурочке, как с утра съездила на Кондратьевский:

— За кило грецких нечищеных шесть рублей черножопые ломят. Я ему: глаза твои бесстыжие, совесть у тебя есть? Думала, свининки на отбивные Олежеку взять, так ведь нет же…

Важенка с грохотом распахнула дверь. Бабка, охнув, метнулась в сторону.

— Доброе утро, Зинаида Леонидовна! — не взглянула на старушку, которая, показательно задыхаясь, пыталась нащупать сердце через овчинную жилетку и толстую грудь.

Олежка — ее сын, худосочный гегемон в черных усах — занимал еще одну комнату с женой, воспиталкой в детском саду, рослой и молчаливой девахой из области. Как говорил Аркадий, с пустым и порочным взглядом. Больше всего Важенку забавляло, что у той в городке после восьмого класса, когда школа избавляется от всех неблагополучных, для девушек оставался лишь один путь продолжить образование — в педучилище. Потому почти две трети будущих дошкольных воспитателей ранее состояли на учете в детской комнате милиции.