Диана Машкова - Наши дети. Азбука семьи

Наконец дверь распахнулась, и в палату ввалилась девица в коротеньком белом халате, из-под которого выглядывали внушительных размеров ляжки. На каждом локте она держала по младенцу.

Я сползла с кровати ей навстречу.

— Вот, держи своего!

Остановившись как вкопанная, я в ужасе смотрела на медсестру. Какой из двух убогих свертков, перемотанных ветхими дырявыми тряпками, мой, я понятия не имела.

— Машкова?

— Да-а…

— Вот, — медсестра ловко скинула младенца с правой руки на кровать, — первое, что ли, кормление?

— Да-а-а.

Я с тревогой смотрела на Нэллу, туго замотанную в больничную ветошь. Точно это она? Не перепутали? Заглянула в крошечное личико, рассмотрела веки с прожилками, аккуратный носик, и узнала свою дочь. Она хмурилась во сне и недовольно морщила лобик. Слава Богу, моя!

— А из дома пеленки принести нельзя? — Убогий вид малышки заставил сердце сжаться от жалости.

— Не положено, — медсестра заметила, как осторожно я прикасаюсь к ребенку. — Не бойся, бери смелее! Чай, она не стеклянная.

— Не знаю… И как только вы их сразу по двое носите…

— Да это что, — девица восприняла мои слова как комплимент и радостно ухмыльнулась, — раньше штуки по четыре носили! Только одна дурища не удержала: двоих на глазах у мамаш об пол и грохнула. Померли.

— Господи!

— Не боись, — успокоила она, — дуру ту давно уж уволили…

Что она говорила дальше, я не слышала. Страх за ребенка накатил гигантской волной, сердце застучало в горле. Боже, неужели это чувство теперь со мною навечно?! Сначала я боялась рожать, теперь переживала за дочь. Быть мамой — значит постоянно жить в страхе?

Медсестра вышла наконец из палаты, оставив нас с Нэллой наедине. Я долго смотрела на дочь, склонившись над ней. Она то хмурилась во сне, то морщила лобик, словно была чем-то недовольна. Потом я осторожно легла рядом с ней. Кровать предательски заскрипела и прогнулась, но малышка не проснулась. Набравшись смелости, я прижала ее к себе. Маленькая. Теплая. Моя. Она все еще спала, но, почувствовав меня, стала поворачивать головку из стороны в сторону. Я торопливо встала, взяла ее на руки и расстегнула халат. Буквально за пару секунд обнаружив то, что ей было нужно, дочка замерла с блаженным выражением на лице. Морщинки на лбу разгладились, она перестала хмуриться, а губы растянулись в непроизвольной улыбке.

Я была нужна ей. А она — мне…

Так, склеившись в единое целое, мы провели следующие трое суток. Разъединялись ненадолго, только когда меня вызывали в «перевязочную», чтобы в очередной раз обработать швы и за что-нибудь отчитать — то платок не так повязан, то шов плохой, то матка не сокращается — и потом снова сцеплялись. Когда меня не было рядом, Нэлла плакала. Я не могла сходить в туалет и душ, не могла прилечь и уж тем более о ночном сне речи не шло. На железной сетке, прогибающейся до пола, было страшно уснуть и задавить ребенка: дочка отказывалась меня отпускать. Она молчала только на руках, впившись деснами в грудь, пока я носила ее по палате.

Молока у меня то ли не было вовсе, то ли его катастрофически не хватало, но малышка ни на минуту не отпускала грудь. Иногда, утомившись, засыпала ненадолго на руках, но стоило сделать попытку переложить ее в бокс, который давно прикатили в палату, как поднимался истошный крик.

Базовая потребность новорожденного младенца — оставаться после родов с матерью единым целым, быть под ее защитой. Если она оказывается неудовлетворенной, у ребенка появляется тревожность и страх.

Мне никто не помогал. На вопросы врачи и медсестры не отвечали. Персонал не предлагал хотя бы на пять минут взять ребенка на руки, чтобы я могла принять душ. Объяснений — что делать, если дочку невозможно накормить — не было и подавно. Когда, обессилев от бессонницы и постоянного хождения по палате с ребенком на руках, я набралась наконец храбрости и подошла к педиатру с вопросом о питании, та встретила меня как клиническую идиотку.

— Кто сказал, что младенец недоедает?! — не оглядываясь, спросила женщина в халате.

— Дочка все время сосет грудь, — я опешила от такой формулировки вопроса, — и никак не может наесться.

— А-а-а, — докторша равнодушно продолжала копаться в бумагах. — Так вы не сцеживали молоко, просто так говорите?

— Что?! — Я не поняла.

— Господи, боже мой, — ее раздражение и злость больно хлестнули, — как можно знать, хватает молока — не хватает, если не сцедить и не измерить, сколько это в миллилитрах?

— Я не смогу сцедить, — пролепетала я, — она все время сосет. Мне сцеживать нечего.

— Послушайте, женщина, — докторша, наконец, повернулась ко мне, — по-моему, вы сами не знаете, что вам надо. Завели ребенка, а делать ничего не хотите! Безответственные мамаши пошли.

На этом аудиенция была окончена. Я шла обратно по коридору, кое-как передвигая ноги — тряпичная прокладка между ног выскальзывала, ребенок на руках выгибался, нечеловеческая усталость клонила к земле — и ревела в голос. Они не верили моим словам. Им не было дела до того, как мы с Нэллой себя чувствуем. Им было легче отделаться — внушить мне, что я тупая и не понимаю собственного ребенка. И глубоко плевать на нас обеих.

Преступление против жизни — внушать матери, что она не чувствует и не понимает своего ребенка. Легко доказать обессиленной родами женщине, что она «плохая мать». Трудно потом с такой установкой растить маленького человека и добиваться благополучия ребенка.

На пятый день обход делал тот же врач, который принимал роды. Высокий, худой он вошел в палату с жизнерадостным «Доброе утро, мамочки!». К тому времени к нам с Нэллой подселили соседей — девушку Юлю с ее новорожденным сыном.

— Ну, как у нас дела? — с улыбкой поинтересовался он. — Шов сняли?

— Вчера.

— Живот не болит?

— Нет.

— Ну, давай, — он присел на край кровати, — ложись.

Я положила Нэллу в бокс, — она тут же зашлась истошным криком, — и вернулась к кровати.

— Смелее, я не кусаюсь, — засмеялся он, — ложись уже. А то я твою сирену больше пяти минут не выдержу.

Возился он долго. Щупал, давил, мял. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.

— Что там? — не выдержала я.

— Матка не сокращается, — задумчиво произнес он, не прерывая своих манипуляций, — чистить придется.

— Как это, чистить?! — Я испуганно заморгала глазами. — Что это еще такое?

— Не бойся! — убежденно начал он. — Страшного ничего нет. Давай собирайся, в процедурный пойдем. Нужно из матки удалить всякие ненужные нам остатки. А то они сокращаться мешают.

Я похолодела от ужаса. Только вчера изо всех сил уговаривала себя потерпеть и не впадать в истерику, пока снимали швы. Успокаивала себя тем, что это — последняя неприятная процедура. Больше никто здесь ко мне и пальцем не прикоснется. А теперь опять все сначала?!