Барбара О'Нил - Когда мы верили в русалок [litres]

Мое сердце пронзает острая боль.

– Я не влюбляюсь, – качаю я головой.

Хавьер кривит губы в усмешке. Пальцами касается моего колена.

– В меня ты уже немного влюбилась.

– А вот и нет, – улыбаюсь я.

– Ну-ну. – Ладонью он ведет вниз по моей голени, обхватывает пятку, потом ступню. Интересно, мои лодыжки он тоже считает красивыми? – мелькает у меня. – Сколько раз ты влюблялась, Кит?

– Один.

– Сколько лет тебе было?

– Уфф, – раздраженно выдыхаю я. – Опять тот же вопрос. Семнадцать.

– Семнадцать, – повторяет Хавьер. – Семнадцать – серьезный, роскошный возраст.

Я вспоминаю, как мы с Джеймсом в той пустой квартире предавались любовным утехам, смеялись и ели. Вспоминаю его длинные ноги, как он целовал меня, всюду.

– Да, – шепотом соглашаюсь я.

На мне – рубашка Хавьера, которую я надела, чтобы не сидеть голой. Он расстегивает на ней одну пуговицу, и я не возражаю.

– Как его звали?

– Джеймс.

Хавьер расстегивает еще две пуговицы, его ладонь ныряет в ворот, поглаживает ложбинку между моими грудями.

– Ты сильно страдала?

Я киваю и тут же забываю про свою юношескую боль, потому как он, расстегнув еще две пуговицы, обнажает мои груди. И меня мгновенно охватывает сладостная нега, каждая клеточка моего существа жаждет его прикосновения.

– Может, ты все-таки сумеешь забыть его по прошествии стольких лет, хм-м?

Меня завораживает его восхищенный взгляд, которым он смотрит на меня из-под приопущенных отяжелевших век, ладонью поглаживая мои плечи, ложбинку меж грудей. Пальцы его стелятся, как пух, касаясь округлостей, сосков, живота, снова перемещаясь наверх.

– Может быть, – шепчу я. А потом он сменяет руки губами, и я пропала.

Ураган на пике своей мощи. Мы надеваем купальные костюмы и спускаемся в крытый бассейн. Уже очень поздно, безлюдный бассейн встречает нас в своем голубом великолепии. Мы резвимся, как дельфины, ныряем, плещемся, потом оба, не сговариваясь, переходим на традиционный кроль, плавая от стенки до стенки, туда-обратно. Мне хочется, чтобы вода полностью обволакивала мое тело, и я снимаю купальник. Хавьер, улыбаясь, следует моему примеру. Если кто-нибудь войдет, мы услышим.

Обнаженные, мы продолжаем наматывать круги под оком ночи, расплывающейся за залитыми дождем окнами. На улице свистит и воет ветер, а в закрытом бассейне тепло и безопасно.

Наплававшись вволю, мы обматываемся полотенцами и идем в сауну.

– Божественно! – восклицаю я.

Сухой жар раскрывает поры на моем теле, волнами прокатывается по моим грудям, коленкам, носу.

– Я хотела бы иметь в своем доме такой вот бассейн, где можно было бы поплавать в любое время, когда пожелаешь.

– М-м. В моем доме в Мадриде есть сауна и паровой душ.

– Роскошь и баловство. – Я приоткрываю один глаз. Хавьер сидит, прислонившись к стене – руки расслаблены, ладони покоятся на бедрах. Тело у него крепкое, стройное, в поясе чуть более плотное, чем нужно, что, как ни странно, меня возбуждает. Так и хочется снова забраться на него. Но я закрываю глаза и говорю:

– Ты, наверно, богатый человек.

– Не бедный, – подтверждает он. – Ты, наверно, тоже… ты ведь врач.

– Да, я неплохо зарабатываю. Цены на жилье в Калифорнии заоблачные, но, в принципе, на жизнь хватает. – Я чуть покашливаю, вдыхая горячий воздух. – Маме купила квартиру в доме на побережье, себе – маленький домик. Семь минут пешком, и я на пляже.

– Чудесно.

– Ты живешь в старинном доме? – спрашиваю я. – В моем представлении Мадрид – средневековый город.

– Дом старинный, но внутри – современный. Кухня, ванные, окна. Мне нравится, когда много света.

– Мой дом – старинный. В миссионерском стиле [27] Стиль Испанской миссии был популярен на юго-западе США (Калифорния, Техас, Аризона) в 1900–1940-х гг. Берет свое начало от архитектуры испанских монастырей и церквей. Его основные характерные черты сформировались в среде католических миссионеров, которые занимались проповеднической деятельностью среди аборигенов юга Североамериканского континента. Этот стиль провозглашал чистоту простых линий, прямоугольную и часто блочную форму, видимые соединения и швы. Превозносится подлинность конструкции. .

– Испанский, – одобрительно произносит Хавьер. Я улыбаюсь.

– Да. Дом, где прошло наше детство, тоже был испанский, весь облицован плиткой в стиле ар-деко.

– Вот даже как. Ар-деко мне нравится.

Голос у него лиричный, мягкий. Меня пробирает дрожь, и я снова открываю глаза.

Хавьер смотрит на меня – на мои плечи, бедра.

– Пожалуй, пора вернуться в твой номер, м-м? – предлагает он.

На следующий день жарко и влажно. Из-за того, что я мало спала, настроение у меня ворчливое. В Сапфировом Доме духота не выветривается даже после того, как я открываю все окна, и в своем блокноте я помечаю, что надо бы выяснить, в какую сумму обойдется установка кондиционеров. Мне противна идея отгородиться от океана, но с учетом глобального потепления кто знает, что нас ждет в ближайшие тридцать-сорок лет?

Сегодняшний день я посвящаю буфетной, описывая предметы посуды на полках – их предназначение, стиль, в котором они изготовлены. Я всегда провожу инвентаризацию вещей в домах, которые приобретаю на продажу, прежде чем пригласить в них кого-то еще. Работа эта кропотливая, но она дает возможность прочувствовать сам дом, узнать, «чем он дышит», перед тем как я приступлю к капитальному ремонту, начну двигать стены и разбирать его на части. Как ни странно, но мне кажется, что это мой долг перед домом, что я обязана отдать дань уважения ему и его прежним владельцам.

С точки зрения психологии объяснение этому лежит на поверхности. Землетрясение разрушило наш чудесный старинный дом в испанском стиле – дом, ресторан, надворные постройки и все, что в них находилось. После с мамой и Кит мы несколько недель рыскали по берегу, пытаясь найти вещи, которые еще можно было спасти. Нашли мы не много: кое-что из одежды, кое-какую помятую и побитую кухонную утварь. То, что до конца не уничтожило землетрясение, довершили море, дожди, солнце и ветер.

Я до сих пор храню три вещи из тех, что тогда отыскала в руинах. Одна – кольцо, сделанное из ресторанной чайной ложки. Для «Эдема» отец выбрал простые по дизайну столовые приборы из нержавейки, которые спокойно выдерживали мойку в агрессивных промышленных посудомоечных машинах. Кончик ложки украшало резное изображение горы Этны, которым я безумно восхищалась в детстве. Мама подарила мне это кольцо на день рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Две другие вещи – щербатый медиатор, принадлежавший Дилану, и футболка – тоже его. Ткань футболки давно истончала, стала хрупкой, как цветочный лепесток. Теперь, сложенная в пакет, она лежит у меня дома в одном из выдвижных ящиков. Я много лет носила ее и всякий раз, когда надевала, вспоминала тот вечер, когда мы втроем развели на берегу большой костер.