Михаил Веллер - Все Легенды

В дерьме случались отдельные зерна типа если не жемчужных, то хотя бы кукурузных. Например, однажды поэт удостоился читать свои вирши на вечере молодых дарований в ПЕН-клубе. И председательствовавший, известный поэт Виктор Кривулин, в порядке самокомпенсации за три часа бреда, который он по долгу положения был вынужден слушать, долго и с удовольствием рассказывал нищим пиитам, как он хорошо выступал в Дании. Я терпел, теперь вы потерпите. Должность председательствующего имеет свои приятные стороны даже у поэтов.

И наш поэт запал на Данию. Он представил себе, как гениально можно жить в Копенгагене на социал (социальное пособие), ни хрена не делать, гулять у Русалки и писать стихи. О, это именно тот коммунизм с человеческим лицом, о котором мечтали отцы-основатели! Недаром, недаром отдал свою молодую жизнь Гамлет за счастье будущих поколений романтиков и поэтов.

Из чего можно сделать тот верный вывод, что романтизм и дармоедство совмещаются у поэтов удивительным образом, но очень крепко. Этим поэтам палец в рот не клади, они только с виду безобидные.

Поэт велел жене собирать чемодан — они едут в Копенгаген. Как, на что?! Все продадим. Что продадим?! Гм. Одолжим. Купим самый дешевый тур. И попросим политического убежища. Будем шикарно жить. Посылать подарки твоим родителям.

Жена подумала и спросила, почему же тогда все их друзья-поэты еще не живут в Дании? И получила ответ, что все эти поэты идиоты. Поэт вообще склонен отказывать собратьям по ремеслу в умственных способностях.

Но жены поэтов лучше разбираются в жизни. Это ведь они вынуждены кормить шизофреников, которые рифмуют «украдкой» и «прокладкой». Жена полезла в атлас мира и выяснила, что Дания расположена на Ютландском полуострове, а полуостров — это часть суши, не менее чем с трех сторон окруженная морем. И всех желающих эта ограниченная суша вместить никак не может, разве что начать их спихивать в окружающее море. Для уточнения она позвонила в датское консульство, где ее страшно разочаровали: после девяносто первого года, когда лопнул Союз и настала свобода, россияне правами политических беженцев не пользуются, и вообще больше в Дании ничем не пользуются, халява капут, фрёкен.

Поэт попил водки, полежал в депрессии, временно прекратил писать стихи и проявил отменную предприимчивость. Не писать стихов вообще полезно.

Он схватил жену с чемоданом и переволок к ее родителям. Комнату свою сдал — дешево, но деньги за полгода вперед. Оформил загранпаспорта и купил самый дешевый тур в Данию. После чего походил по турфирмам и нашел такую, которая незадорого устроила ему и жене выписку из Петербурга задним числом, как бы годом раньше. Выписаться — не прописаться, дело несложное, если есть связи.

Такой же как он, молодой бедный поэт, работавший в газете, устроил ему командировку от газеты в Душанбе. И он явился в Душанбе, где идет война и все русские разбежались, и предъявил свою командировку в местной русской газете, и сообщил оставшимся полутора сотрудникам, что хочет у них немного поработать. Да с радостью, дорогой!

За три недели, живя в редакции, он обделал все свои дела. А именно: новые друзья обратились к своим местным друзьям, и ему сделали прописку задним числом. А больничные бланки с печатями он купил на базаре сам. И, разумеется, напечатал в газете свои стихи.

Предыстория окончена. Поэт с женой сел на паром и прочитал удаляющейся родине прощальный сонет.

Вечерний Копенгаген встретил его горящей от горизонта вывеской «Туборг». Тренированный таджикской войной и российской бюрократией герой со странным ощущением понял, что из мира бардака попал в мир потребления.

Утром сойдя на берег после уже оплаченного завтрака, он высмотрел полицейского и на хорошем английском сообщил: «Прогнило что-то в Датском Королевстве? Вы не чувствуете? А Шекспира вы читали? Не важно, тогда подскажите, пожалуйста, как проехать в лагерь для перемещенных лиц».

Лагерь был в часе езды на электричке. Это такой садик в загородке, где за зеленью белеет гостиничка-общежитие. Из будки у ворот высунул пивной живот привратник.

— Прошу политического убежища! — заявил поэт.

— О'кей, — согласился привратник. — Из какой вы страны?

— Из Таджикистана. Сбежал от резни.

— Поздравляю, — сказал привратник. — А Таджикистан — это где?

— Рядом с Афганистаном. Средняя Азия. Граница бывшего СССР.

Привратник пошевелил животом и покивал:

— Проходите. В комнате номер два вам покажут, в какую комнату селиться, и выдадут талоны на питание.

В комнате номер два, однако, вместо поселения и пропитания им устроили допрос. Российские загранпаспорта, идите гуляйте и плывите вон!

Но петербургский поэт — не тот продукт, чтобы вечно плавать. Он вытащил паспорта с душанбинской пропиской, три справки об избиениях с печатью душанбинской поликлиники, пачку душанбинских газет со своими стихами и статьями, и папку газетных вырезок о зверствах войны и преследованиях русских.

— Мы выросли на Андерсене, Торвальдсене и Кьеркегоре, — сказала жена по-датски при помощи русско-датского разговорника и стала плакать.

И датчане вынуждены были признать, что у них стало двумя нахлебниками больше.

В лагере супруги безбедно прожили год: приоделись в почти модные тряпки из благотворительных пожертвований, трижды в день спускались в столовую, привередливо ковыряя вполне качественную кормежку, курили баснословно дорогие в Дании сигареты (пять долларов пачка), покупаемые на отдельное табачное пособие, и ждали от департамента иммиграции постоянного вида на жительство.

Первые два месяца шло в кайф, а потом стало скучно. Рядом жили курды, югославы, эфиопы и албанцы. Они галдели, курили план, жрали как землеройные машины и были совершенно чужды поэзии.

Копенгаген оказался небольшим, а цены — бешеными.

В поисках слушателей для своих стихов поэт познакомился с русской общиной. Полсотни человек были расколоты на несколько группировок. При церкви была библиотека, по воскресеньям после службы там пили чай: одна партия с батюшкой в одной комнате, другая со старостой в другой комнате, а третья с председателем общины пила пиво через дорогу. Что они пытались делить, человеку новому уразуметь невозможно.

Поэт затосковал. Тоска была, прожиточный минимум был, но пить было практически невозможно — бутылка водки под сорок долларов.

Пропив в два присеста месячное пособие, поэт снова временно перестал писать стихи, вместо этого проявив сообразительность. Он пошел в порт искать русское судно. При такой разнице цен только осел не прихватит несколько бутылок на продажу.

Ослов на русских судах нет, а бутылок гораздо больше, чем несколько. Поэт нахрюкался в хлам, тут же угостил новых друзей-мореманов и почитал им стихов. Они прониклись настоящей поэзией и предложили привозить ему водку хоть ящиками.