Михаил Веллер - Все Легенды

— На гусе, — сплюнул новобрачный с презрением к сухопутной тупости.

— Ох-ха-ха-ха!!! Гы-гы-кхх!.. Ха-ха-ххх!..

— Вы жене шею свернули? Или она крыльями слишком долго хлопала? — удачно съязвил профессор. — Печаль понятна. Кстати, из чего ужин приготовлен? Капитан в курсе?

Но механик, одержав явную победу в дискуссии, к ее продолжению утерял всякий интерес. Он махнул рукой, замолк, задумался, вздохнул. И без всяких смешков изложил взгляд моряков на то, какую надо выбирать себе жену. Фригидную. Потому что когда приходишь из рейса, и с такой хорошо, и ей терпеть лишь периодически. Зато в море на душе спокойнее, и жена может хранить верность без насилия над собой. Так-то… А если жена темпераментна, и вдобавок красива, то дома, конечно, замечательно, но это когда ты дома, а когда ты не дома, то дома замечательно уже не тебе, а тебе ничего замечательного, кроме злого воображения и одинокого сами понимаете чего. Никаких условий для нормальной работы! Жизнь…

— А она красивая. И вообще… И прямо после свадьбы — на два месяца в рейс. Чему ж тут радоваться.

И тут ученые вникают, благородно вопят о счастье и верности, хлопают его по плечам, поздравляют, наливают, составляют коллективную радиограмму с пожеланиями счастья и вообще окружают заботой.

— Ты ее любишь?

— Именно…

— А она тебя?

— Видимо да…

— Как зовут-то?

— Стелла. Имя красивое. Звезда значит… — И ищет грустным взглядом звезду, которой полагается уже появиться в небе.

— Так как же ты можешь, что за глупости, гадостные подозрения, брось, ты что, все отлично, — и т. д., и т. п.:

— Это у тебя просто депрессия, бывает, пройдет.

— Поживешь подольше — тогда поймешь, что это тоже счастье: способность страдать в разлуке с любимой женой.

— Вот когда страдаешь без разлуки, и с нелюбимой — это хуже, мужик!..

А красное солнце вдавливается в горизонт, море блещет, чайки кружат, туманный берег тает вдали, и разговор о любви принимает все более прекрасный и возвышенный характер пропорционально понижению уровня спирта в канистре. Тем более что вдохновение самих ученых чудесно подогревается перспективой двухмесячного отдыха от семей.

Они, значит, вдохновенно рассуждают о любви и произносят за нее тосты, а механик говорит:

— В «Кавказском» в половине девятого оркестр начинает играть.

— Это ты к чему?

— Да я ее в «Кавказском» снял.

— Ну и что?

— А то, что она сейчас тоже, наверно, об этом думает…

— Пусть думает, чего плохого?

— А плохого то, что у нее мысли с делом не расходятся. Чего нельзя сказать о ногах, — не совсем внятно добавил он.

— Это в каком смысле?

— В таком, что расходятся.

— Что?

— Ноги.

— С чем?..

— Одна с другой. С чем. С тем.

— Все время, что ли?

— Нет. Как только появляются мысли.

— Да почему ты так думаешь?

— А как мне думать. Что ей еще делать-то.

— Да перестань, не знаешь ты женщин. Она сейчас о тебе думает, вспоминает…

— Знаю я женщин. Думает, вспоминает, а самой от этого еще больше хочется. Повспоминает-повспоминает — и поскачет.

Возникает пря. Стихийно организуется гуманитарное общество «Ученые за любовь и верность». Несут гитару. Профессор читает пятьдесят второй сонет Шекспира.

И тут в полной панике влетает тот ученый, у которого недавно очки разбились. Он пошел надеть запасные очки, и заодно принялся сквозь них смотреть на все подряд. И то, что он увидел, — вернее, то, чего он не увидел, — вышибло из него все мысли о любви и прочей хренотени.

— Забыли, — трагическим шепотом кричит он и умирает.

— Что забыли?

Забыли. Все бросаются пересчитывать свои драгоценные ящики, контейнеры и приборы. И выясняется, что один ящик с незаменимыми приборами они как-то, видимо, оставили на берегу. На пирсе, вероятно. В суете. Там рядом еще штабель чужих ящиков стоял, и пока все скакали и кантовали свой груз, что в какую очередь на борт волочь, один ящик, наверно, отставили в сторону, да так и забыли. И теперь без этих ценных и уникальных приборов никак в экспедиции работать невозможно. О-ё-ё…

Орут друг на друга, машут руками, хватаются за головы. И валят толпой к капитану.

Выходит капитан. Что за бунт на борту, что за научно-техническая революция?! Излагают проблему, каются, убиваются, и с горячим убеждением тычут пальцами в сторону Ленинграда. Капитан багровеет, скрывается, и выходит обратно из каюты уже в официальном виде, при фуражке. Застегнутый и злой, как цепной сторож, по совместительству работающий и овчаркой.

Ледяным тоном он характеризует состояние современной науки, взывающее к телесным наказаниям и сексуальным надругательствам; и поднимается на мостик. Переговаривается с портом. Срывается на мат. И, благо пару часов всего как вышли, корабль ложится на обратный курс.

Ученые облегченно переводят дух и даже слегка веселеют. Возвращаются допивать. И с винными парами в ученые головы, отравленные ядом материализма и эмпириокритицизма, закрадывается человеконенавистническая (как позднее оказалось) мысль — поставить на живых людях, своих согражданах и братьях, можно сказать, научный опыт с целью проверки сомнительного ленинского тезиса насчет того, что практика есть критерий истины. И профессор кричит:

— Давай сюда этого Отелло! И всем молчать. Сейчас я ему устрою… гуся с крыльями… паршивец. Сопляк.

Доставляют механика. Профессор отводит его в сторонку. Подзывает двуочкового паникера. И говорит механику:

— Значит, так. Никому ни слова. На самом деле мы возвращаемся из-за тебя. И я тебя заставлю убедиться, кто знает жизнь и женщин. Ты меня понял?

В самом деле, предоставляется дивный, фантастический случай: разрешить все сомнения, воочию убедившись, чем же наконец занимается подозреваемая новобрачная.

Механик теряет дар речи. Очкарик въезжает в ситуацию и начинает кивать в подтверждение так энергично, будто хочет снова стряхнуть на палубу очки, что ему и удается. Профессор вцепляется в жертву и волочет в ученый круг:

— Я предложил нашему другу пари на ящик армянского коньяка. Мы спорим, что жена ему верна. Разбейте руки! Все. Вот за это мы и выпьем, когда после рейса он выставится.

Изумленный механик осознает, что ему предлагают беспроигрышную лотерею: или жена блюдет святость семейного очага — или в комплекте к рогам бесплатно прилагается ящик коньяка: в качестве анестезирующего средства, так сказать, при этой болезненной для некоторых процедуре прорастания. Почему-то эта перспектива его не радует. Он реагирует неадекватно:

— Вы хорошие люди, — прочувственно говорит он. — Как-то и неловко обдирать вас на ящик коньяка.

Экспедиция хохочет. А механик смотрит на часы:

— Приняла уже. Уже танцует… животом трется…