Сергей Алексеев - Хлебозоры

Сухопарая, остроглазая Валентина Глушакова вздрогнула, выронила стяжок и медленно опустилась на снег. Колом стоящий на морозе полушубок ее из плохо выделанной овчины жестяно загремел, но так и не согнулся; воротник с большой петлей-вешалкой, подбитый изморозью, казалось, стал вырастать над головой, словно гриб-дождевик. Валентина всхлипнула и вдруг заголосила:

— Ой, сыночка ты мой родненький!..

— Перестань, — медленно проронил Степан Петрович. — Не плачь, повестка пришла, не похоронка. Ступай домой.

— Везет же Мишке! — все еще радовался и досадовал Колька Туров. — Мы с одного года, а ему уже повестка! А мне нету! Наверно, сам пойду и спрошу…

— Сиди! — отрезал Христолюбов. — Вояка…

— Беги, Степан Петрович, — вдруг тихо взмолилась Дарьюшка. — Скажем, в лесу где-то… Ведь за тобой приехали.

Христолюбов взглянул на нее и молча сел на кряж. Валентина Глушакова торопливо уходила по ледянке к Великанам; с неба, посверкивая на солнце, нескончаемо падала колкая, морозная игла.

— Может, и правда, пересидишь где, — робко поддержала эвакуированная хохлушка Олеся. — Не век же начальству ждать, уедет.

Степан Петрович усадил Кольку Турова рядом, дал кисет.

— Кури… — оглядел нескладную фигуру парнишки в телогрейке, подпоясанной веревкой. — Сам-то не ходи за повесткой. Там не забудут, нынче каждый мужик на счету… Ты вот что, Николай Васильевич: если придется — бригадиром тут останешься. Ты у меня стахановец… Бабам в лесу обязательно бригадир нужен, мужик, понял?

Колькины быки наконец притащились к пряжовке, развернулись и встали у кучи бревен. Колька скосил глаза на их худые бока, плюнул в снег, сворачивая самокрутку.

— Если придется — куда денешься…

— Да смотри, не обижай, — проронил Степан Петрович и встал. — Давайте, бабоньки, погрузим, и поеду я. Давайте, родимые…

Женщины взялись за слеги, встали шеренгой вдоль мерзлой лесины, навалились, но без прежней удали; что-то сковывало движения и пар изо ртов рвался вразнобой, сливаясь над головами в одно густое облако. Бревно закатилось на слеги, пошло легче, быстрее.

— Шевелись, бабоньки! — прикрикнул Христолюбов, упираясь в комель. — Да стяжки-то бросайте — руками, руками-и!

Кряж пошел в гору, со скрипом лег на самый верх воза. Вздрогнул и шатнулся мерин, припадая на задние ноги. Следующая лесина оказалась еще толще, а воз — выше, так что почти на руках поднимали. Наконец закатили последний кряж, и женщины попадали на снег, переводя дух. Зыбкая морозная игла сыпалась на их лица и таяла, еще не коснувшись кожи.

Степан Петрович отдышался, утер шапкой лицо и подозвал Кольку.

— Ты, стахановец, быков своих не грузи, — сказал свистящим шепотом. — Две нормы сделал, хватит. Лучше подволакивай сюда хлысты и начинай строить эстакаду.

— Так запретил же тот… который в прошлый раз… — замялся Колька. — Весь лес на плотбище. А то план…

— Планов еще много будет, Никола, — пробурчал Христолюбов. — А бабам хватит пупы рвать. Пожалеть надо… Кому жалеть-то их?

— Это так, — подтвердил Колька и закричал на мерина, пытающегося расшевелить подсанки с грузом. Мерин был старый, опытный, знал — постой еще немного и примерзнут полозья так, что не оторвать. А потом либо бич вдоль хребта, либо женщинам упираться.

— Завозни с обеих сторон сделаешь, — наставлял Христолюбов. — В настил вершинки пускай, они легче. Да гляди, чтоб дыр не было, а то быки ноги переломают. И за ледянкой смотри. После каждого снега посылай деда Овчинникова, пускай поливает. Задует ледянку — пропадете.

— Да что я, Петрович? — нахмурился Колька и с опаской спросил: — Думаешь, заберут? Так отстоим, если что…

— Ладно, сынок, — Христолюбов взял вожжи. — Оставайтесь, бабоньки, поехал я…

Конь не взял сразу. Ломанулся в оглоблях, всхрапнул, налег, приседая, заскрипела сыромятина гужей, перекосило дугу — сани все-таки примерзли.

— Ну, ну! — бодрил Степан, упираясь плечом в бревно. — Взяли, ну!

Женщины спохватились, бросились помогать. Толкали воз сзади, тянули за передок, стучали слегами по полозьям, чтоб отбить их от земли и тронуть с места подсанки.

— Ты же конь, ну! — уже орал Христолюбов, дергая вожжи. — Конь же ты, мерин!

Мерин упал на колени, и в то же мгновение со скрипом оторвались полозья. Воз покатился, набирая разгон. Степан Петрович перехватил вожжи в одну руку, а другой стирал выступавшую капельками кровь с побитой о щепастый комель небритой щеки.

Женщины в кургузых одежинах стояли со стяжками в руках и смотрели в его широкую спину.

Ледянка шла по квартальной просеке до самой Рожохи. Узкая, как раз по ширине полозьев дорога соединяла лесосеки с плотбищем, где лес маркировали и увязывали в маты черемуховыми вязками. После каждого снегопада ледянку поливали водой. Конюх Овчинников, здоровый, приземистый старик из сосланных кулаков, запрягал быков, ставил на сани две бочки с водой и открывал в них заслонки. Вода постепенно вытекала в колеи, схватывалась на морозе, и следом уже катили на конях и быках возчики — парнишки-подлетыши вроде Кольки Турова или его, Степана, сыновья — Мишка, Васька, Аркашка, либо допризывники, собранные с округи на работу и военное обучение, да старики из соседних колхозов. Не будь этой ледянки — горел бы план синим огнем, а вместе с ним и начальник лесоучастка Христолюбов. Умри, но больше трех кубометров на оставшихся после конской мобилизации клячах за раз не привезешь. Правда, быки тянули и по пять, тянули, пока не ложились. А ледянка спасала. Тот же Колька Туров по четыре нормы вывозил, если быки дюжили. Вот бы еще к ледянке эстакаду, чтобы бабам грузить полегче было, и тогда можно смело одних оставлять. До весны доживут, а там, может, и война на убыль пойдет…

Христолюбов шел рядом с возом и думал, что зря все-таки не построил эстакаду с осени. Побоялся нарушить запрет, могли с проверкой приехать на лесосеки.

Великановскую кондовую сосну сплавляли до самого моря, там грузили на корабли и везли в Америку и Англию. Так что каждый заготовленный кубик брали на учет, в лесу — и бревна лишнего не возьмешь. Но бабы-то надсаживаются! Тяжело им, как только терпят… Можно на лесосеку конюха Овчинникова послать — старик еще крепкий, не изболелся. И бригадиром можно поставить, но беда — на кого коней и быков оставишь? На парнишек ненадежно — ума еще маловато, на стариков — толку нет. А весной на тех же конях и быках пахать, сено убирать, хлеб возить. Не будет тяги — пропало дело. Вся жизнь и надежда — бабы да лошади… Вот какая нынче в Великанах тяга осталась…

Ледянка пошла на спуск. Мерин затрусил, высоко поднимая голову, глухо и опасно запоскрипывали бревна. Тяжелые подсанки уже подгоняли, толкали вперед коня, а он инстинктивно пытался затормозить ход и вылезал из хомута.