Сергей Алексеев - Хлебозоры

Степану Петровичу как партийному сколотили обелиск со звездой, а рядом сельчане поставили крест, насыпали и прихлопали лопатами земляной холмик, и после этого все, кто был на кладбище, сгрудились возле него, и сразу как-то тесновато стало на просторном в общем-то месте. Стояли так, пока старший сын Иван с Катериной Савельевной обносили народ поминальной стопкой.

Потом старух и женщин посадили в автобус-катафалк — мест там было немного, а стоять неудобно, держаться не за что; наверное, поэтому мать никак не хотела ехать.

— Там держаться не за что, — говорила она. — Я лучше пешком пойду.

Но дядя Леня все-таки усадил ее, и нелепо голубой катафалк загромыхал через переезд. Те, кто помоложе, пошли с кладбища пешком.

Я шел в нестройной колонне мужчин и женщин рядом с Володей — сыном дяди Федора. Володя теперь жил в этом городе, в общежитии железнодорожников, и работал инспектором ведомственной пожарной охраны. Одет он был в форменную синюю курточку, под которой угадывалась пришитая к рубахе алюминиевая тарелка, и брюки, заправленные в хромовые сапоги, перепачканные кладбищенской землей: Володя закапывал могилу. А прежде он что-то говорил над гробом, часто и резко рубил воздух рукой и изредка хватался ею за место, где выпирала тарелка.

По дороге к дому Ивана Христолюбова Володя, казалось, продолжал свою речь.

— Какой редкий человек был! Большой человек, громадина! Таких один раз в жизни и встретишь. Я вот весь земной шарик на подлодке обогнул — не видал таких. Он меня от тюрьмы спас. Я в войну лес возил по ледянке. А воз возьми и на раскате перевернись, ну, быку одному хребет и сломало. По военному времени за такое… Бывало, коню холку седелкой набьет — год срока. Степан Петрович на своего Аркашку свалил, будто он возчиком был… Аркашке тогда тринадцать исполнилось, по малолетству его и не судили… Помню, у Варвары кобыла на ледянке ожеребилась, а Степан Петрович того жеребенка спрятал, выкормил и на мясо пустил. Записали, будто кобыла скинула… Если бы не тот жеребенок, мы бы до весны тогда не дотянули. Мясо его до сей поры помню, вкус помню. Как материнское молочко… Эх, пускай земля ему будет пухом!

Говорил он громко, но, похоже, слушал его я один. Остальные шагали сосредоточенно, глядя под ноги, и даже не оглядываясь. И Аркадий, спина которого мелькала перед глазами, ни разу головы не повернул…

Где-то на середине пути Володя вдруг засобирался к себе в общежитие, заторопился и повернул назад. Я попробовал уговорить его, но бывший мичман сообщил, что у него неприятности. Екатерина Савельевна попросила его достать воску на свечи — обегала город, искала и просила всех знакомых, — он достал и решил переплавить в воде, чтобы чище был, прозрачней. Поставил кастрюлю на печь и прокараулил. Вода вскипела, воск сбежал, хлынул на раскаленную плиту, вспыхнул, и огненные струи растеклись по полу, занялась штора, скатерть на столе, задымила кровать. Пожар потушили, но в комнате все обгорело и закоптилось. Теперь людям хоть на глаза не показывайся: давно ли сам ходил по комнатам и штрафовал за нарушение пожарной безопасности?..

Когда мы пришли во двор к Ивану Христолюбову, уехавшие на катафалке старухи и женщины уже отпоминались и снова накрывали на столы. Только Катерина Савельевна, Вертолет, по моховскому прозвищу, на сей раз не суетилась и никуда не спешила. Она сидела за столом, подперев голову руками, и тихо плакала. Рядом с ней и напротив было еще несколько пожилых женщин, среди которых я увидел и мать.

Мы, было, закурили, стоя у ворот, но Иван Христолюбов позвал за стол. И тут стало понятно, что всех сразу не усадить, не хватит места. Во двор к столам вынесли все стулья, табуретки, устроили лавки из чурок и плах, однако народу было чуть ли не в два раза больше. Сыновья Степана Петровича — Михаил, Аркадий Федор, Алексей, Дмитрий, Василий брали своих жен, уже взрослых детей, рассаживались, теснились, тихо переговариваясь, а Иван командовал и усаживал остальных. Места уже и так не было, еще не сел молчаливый, замкнутый Александр с таким же тихим, двенадцатилетним сыном, но Иван вдруг спохватился и начал звать нас, звать и ругаться, мол, что, особого приглашения ждете?

— Ничего, они во вторую очередь, — отмахнулся Михаил, уже выпивший и от этого красноглазый. — Давай, братуха, наливай! Помянем нашего батю…

— Погоди, погоди, Миша, — Иван завертелся по двору. — Нехорошо это, надо всех усадить.

Однако ничего такого вокруг, чем бы можно было удлинить столы и добавить мест за ними, на глаза не попадало, разве что пустая бочка и козлы, на которых пилили дрова.

— Сядут после нас, ничего не сделается! — отрубил Михаил и бросил взгляд, как показалось, в мою сторону. Было в его голосе что-то такое, — может, тихая, но пронзительная озлобленность, — что услышали и заметили все за столом. И притихли как-то в неловких позах, словно ожидая если не скандала, то неприятности. Лишь малолетние ребятишки на материных коленях растаскивали пироги из большого блюда. Мне хотелось немедленно уйти, но я встретился глазами с мамой: она звала меня рукой и указывала на свое место.

— Ну-ка, ребята, живо столы несите! — неожиданно громко распорядился дядя Леня Христолюбов. — Васька, Лешка, Федянька — марш по соседям! Всем места хватит!

— Опять как что, так Федянька, — с мальчишеским недовольством протянул Федор — старший лейтенант-десантник. — Привыкли кататься…

— Хлеб за брюхом не ходит, — независимо проронил Василий. — Пускай сами несут…

И в этот момент мать огромного семейства Христолюбовых Катерина Савельевна, не подымая заплаканных глаз от столешницы, стукнула позвонками пальцев. Стукнула негромко — рука ее была уже сухонькая, вялая, однако сыновья разом умолкли. Старший лейтенант-десантник поднялся, застегивая китель, и пошел в ворота, за ним двинулся Василий, дожевывая что-то на ходу, третий — Алексей, длинноволосый парень в расклешенных брюках, помедлил, чему-то улыбаясь, и пошел догонять братьев.

Жена и дочь дяди Ивана принесли откуда-то разнокалиберную посуду, и пока перетирали ее полотенцами, братья притащили еще два стола и пять табуреток. Застолье на несколько минут нарушилось, пока устраивали места, и, наконец, расселись все. Я старался быть поближе к матери, но дядя Леня потянул к себе, на свой край, так что перед глазами, напротив, оказался десантник Федор, а слева — Михаил. Он-то и заслонил середину застолья, где сидела мать.

— Вот теперь и помянем, — негромко сказал дядя Иван. — Вроде все собрались…

Тихий плач Катерины Савельевны как-то незаметно стал слышнее — наверное, оттого, что стихло застолье и даже дети перестали возиться; я почувствовал в этом негромком плаче скрытый, пронзительный крик.