Сергей Алексеев - Хлебозоры

— Не плачь, мать, — сказал дядя Иван. — Отца с нами нет, а душа его здесь. Должно быть, глядит и радуется.

— Он ведь все хотел собрать всех вот так! — проговорила Катерина Савельевна. — Да не мог никак… Теперь собрал, всех собрал…

Я склонился к столу, чтобы посмотреть на маму, и вдруг понял природу этого тихого, но пронзительного крика: вместе с Катериной Савельевной плакали окружавшие ее женщины. И моя мать.

А мимо двора Христолюбовых шли и шли люди — гудел под их ногами деревянный тротуар. Шаги у ворот становились медленнее, а то и вообще замирали: мало кто знал в городке-вокзале, кого здесь поминают и оплакивают, однако широкое застолье в тесном дворе притягивало внимание, и некоторые прохожие останавливались, глядели сквозь решетчатый забор нам в спины так, что хотелось обернуться.

Поминали тихо. Никто не говорил речей, лишь побрякивали ложки о нехитрую посуду да скрипели временные лавки Я ел для приличия — не лезла еда, а стол ломился от пищи, словно готовили ее для поминок, где едоков будет раза в два больше. Выставлено было все одновременно: от кутьи до киселя с блинами. Не было только вина: дядя Иван по старинному обычаю ходил вдоль столов и разливал сам.

Калитка хлопнула неожиданно и громко. Многие обернулись, кто сидел спинами, другие вскинули головы…

Во дворе стоял запыхавшийся Колька Смолянин. Узнать его было трудно — в последние годы он запропастился куда-то, и только слухи иногда долетали до Великан. Говорили, будто он вербовался на нефтеразведку в Сибирь, потом на золотые прииски, откуда попал в тюрьму за поножовщину. Однако за ударный труд его освободили раньше, и Колька очутился где-то на Дальнем Востоке, ловил горбушу в рыбацкой артели. Еще было слышно, что одно время его разыскивала милиция как неплательщика алиментов, и, говорят, Колькины портреты висели на вокзалах всей страны.

Сейчас он был стрижен наголо, на руках и груди из-под расстегнутой до пупа рубахи синели густые татуировки.

— Опоздал, — выдохнул Колька, держась за штакетник. — Ну, легавый, пала…

Тесное застолье еще уплотнилось, и Кольке досталось место рядом с молчаливым Александром. С минуту на него поглядывали: кто с интересом, кто с заметной неприязнью, но потом Колька будто выровнялся, слился со всеми, и о нем забыли. Колька ел много и жадно, успевая рассказывать Александру, что он сейчас отбывает пятнадцать суток за хулиганство, и милиционер никак не хотел отпускать его на похороны, будто специально тянул время. И тогда Колька упал перед ним на колени, забожился самой страшной клятвой, что вернется и не сбежит, можно сказать, унизился перед ним, как последний «козел», поскольку «заподло» перед «ментом» на «цырлах» ходить. «Мент» внял, да поздно…

Говорил он не громко, но мне было слышно, и видно на его стриженой голове множество белых шрамов-проплешин, оставшихся с далекого детства и нажитых в скитаниях. Я помнил многие из них, мог читать по его голове, как по книге, однако книга эта лет после семнадцати писалась уже на незнакомом мне языке.

Шаги прохожих по тротуару все стучали и стучали, будто мимо христолюбовского двора проводили всех жителей городка. Степану Петровичу довелось умирать в людном месте, в шумном во все времена года. Впрочем, и лежать в земле — тоже, недалеко от узловой станции, рядом с железнодорожной магистралью, пересекающей страну из конца в конец.

Первыми из-за стола ушли дети, потом стали вставать молодые женщины — жены сыновей Христолюбова; взрослые внучки. Оставшиеся сбивались плотнее, заполняя опустевшие места; постепенно истаяла поминальная тишина, начинались негромкие разговоры, неторопкое шевеление, в которых растворился плач пожилых женщин в середине застолья. А может, они переставали плакать, и лишь слезы еще катились по влажным дорожкам из глаз, высыхая в морщинах и складках возле сжатых губ?

Наконец остались одни мужики, уместившись за тремя столами. И разговоры сразу пошли громче, хотя вразнобой и на все лады. Уже никто, кроме Кольки Смолянина, не ел и не пил, уже не прятали руки, собрав их в кулаки на столешнице. Я сидел теперь между дядей Леней и дядей Иваном. Они тянулись друг к другу и говорили о Великанах, жалели деревню, избы, огороды, жалели, что оба теперь на пенсии — работать нельзя, если только втайне от собеса, и сильнее всего жалели место, на котором пока еще стояла родная деревня. Именно этой весной, когда умер Степан Петрович, Великаны объявили неперспективной деревней и закрывали колхоз.

— За нами Полонянку под плуг, так? — загибал пальцы дядя Леня. — Потом Гуськово и Рощино. Чистые Колодцы тоже вряд ли удержатся, верно? Кожемяково с Ключами и сейчас на ладан дышат. А там и Пышкину не долго осталось. Считай, весь рожохинский угол вымрет.

Напротив от нас говорил десантник Федор, которого у Христолюбовых считали поскребышем, пока не родился настоящий поскребыш — Алексей. Старший лейтенант разоблачился, оставшись в тельняшке с небесной полоской, и уже размахивал руками. Слушали его хорошо.

— Современная война скоротечна, — объяснял он. — Никаких траншей и ходов сообщения не будет. Окоп для стрельбы лежа — все земляные работы. Остальное — техника. Значит, так: мощные танковые удары по всему театру действий на расчленение территории противника, ракетные удары по промышленным и военным объектам и массовые воздушные десанты в глубь тыла. Все! Полная парализация за считанные дни!

— А если атом? Если атомом шарахнут? — несмело ввязывался Александр, но его перебил Иван.

— Нет уж, пока пехота не протопает, — сказал он с какой-то ленцой. — Территория не твоя… У нас тоже и танки были, и «катюши», а мы топали пешочком.

— Дак если атом, куда ж пехоте идти? — вставил Александр.

— Мы про Фому, ты про Ерему, — рассердился десантник. — Речь о безъядерном конфликте!

— А ракеты, они с чем? Без атома, что ли?

— С конфетами!

— Нет, ребята, без пехоты не навоюешь. А пехота на пехоту пойдет — тут одним годом не обойдешься…

Со стороны, где сидел Колька Смолянин, слышалось другое.

— Зато я пил кофе! — говорил он. — В один час ночи.

— И не жалко было, а? — с удивлением наседал Дмитрий, скотник из упомянутого Пышкино. — Двадцать пять рублей за стакан кофе!

— За чашку, — уточнил Колька. — Зато в один час ночи.

Михаил держал за рукав припозднившегося студента Алешку:

— Я пришел в гараж — и сразу всех механиков в бараний рог! Понял? Как шелковые стали! Махом!

— Открываю капот, — доносилось с другой стороны. — Веришь — шатун из блока торчит. Руку будто дает, здорово, мол! Приехали!

Но были среди всего этого говора и шума те, кто не вступал в споры; сидели, слушали и изредка что-то отвечали. Председатель полонянского колхоза Василий Васильевич, мой ровесник, механически скручивал и раскручивал край скатерти, спохватываясь, бросал ее и начинал скручивать свой галстук. Большие его глаза с голубоватыми, как у ребенка, белками, плавно скользили по лицам, и от этого взгляда оставалось какое-то радостное ощущение. Тезка мой, Степан Дьяков, приехал на похороны из Ленинграда, чуть только не опоздал, и наверное, поэтому все время казался возбужденным, виноватым и замкнутым одновременно. Помалкивал и всегда говорливый, многодетный, хотя и молодой, моховский киномеханик Петр Глушаков.