Денис Драгунский - Третье лицо [калибрятина]

Вдовы и сироты относились к ним странно, сложно относились: генерал и прокурор были немножечко чужаками, и это не забывалось никогда. Почему-то считалось, что все академики, включая художественных, жили здесь по закону и праву, а народные артисты – вроде бы как из особой милости. А главное, вдовы и сироты никак не могли смириться с тем, что жизнь, собственно, не кончилась со смертью хозяев поселка, что люди живут, растут, в том числе и звания получают, и даже – с ума сойти! – покупают машины. Ларису не любили за машину, за то, что она первая – да, представьте себе, первая во всем поселке затеяла капитальный ремонт дома и вообще изо всех сил старалась стряхнуть со своей семьи, с мужа и свекрови, благородный плесневый пушок увядания. Выскочка, выскочка, выскочка! И прокурор с генералом тоже были выскочки и нувориши. Но выскочки были нужны поселку – струйка свежей крови, движение в летаргическом пейзаже, и при всем своем презрении к выскочкам вдовы и сироты любили Ларисин ремонт, стук молотков и запах кипящего гудрона, и потом, она всегда предлагала подвезти на своей машине до станции, а то и до Москвы. Что же касается генерала и прокурора, то их служебные машины как-то оживляли ландшафт. И еще вдовы и сироты очень уповали на прокурора в своих страхах по поводу возможных изъятий, отъятий и прочих отрезаний участка по углы. Но прокурор, хотя сам владел дачей на совершенно законных основаниях, будучи единственным прямым наследником своего отца, народного артиста СССР, лауреата премий и кавалера орденов, – все-таки прокурор побаивался; сам не знал чего, а все равно побаивался. Жил в нем легкий, но ощутимый страшок, как когда-то отмороженное место тут же начинает щипать и болеть на холоде. Тем более что не так давно какие-то лихие головы пытались объявить большие наследства нарушением социальной справедливости, и даже была по этому поводу затеяна несколько односторонняя дискуссия в печати. Сам прокурор на форуме подле лепного клуба громко потешался над юридической неграмотностью подобных журналистских эскапад, объяснял испуганным вдовам и сиротам, что ревизия законоположений о наследовании абсолютно невозможна, красиво изрекал, что это обрушило бы центральный квартал в граде гражданского законодательства, успокаивал и заверял, но быть ходатаем по поселковым делам решительно отказался.

Однако вдовы и сироты недолго пребывали в унынии, потому что долгожданный сильный человек наконец-то купил дачу в поселке. Каждое утро, рокоча шипованными колесами по разбитому поселковому асфальту, за ним приезжала черная «Волга» с желтыми подфарниками, и этот царственный рокот будил во вдовах и сиротах сладчайшие воспоминания, и они поднимали головы от подушек, вслушиваясь в удаляющийся звук мотора и уверенные гудки на поворотах. А по вечерам машина возвращалась, обдавая зеленые проулки тонким ароматом дорогого бензина, – жизнь, жизнь возвращалась в Поселок пяти академий! К тому же к сильному человеку часто приезжали гости, тоже сильные люди; обычно это случалось в пятницу вечером, и несколько черных «Волг» – а однажды даже две «Чайки» – стояли вдоль забора, и шоферы, как в старое время, потихоньку вылезали из машин, медленно, потирая руки, шли, собирались в кружок, здоровались и негромко обсуждали свои дела. Ах, подслушать бы, о чем это говорят шоферы сильных людей! И, как в старое время, какой-то младший домочадец сильного человека выносил чайник и тарелку с бутербродами для шоферов, и шоферов приглашали зайти на участок – недалеко, впрочем. Буквально в двух шагах сбоку от калитки был столик под навесом, и шоферы пили чай, а вдовы и сироты словно бы случайно прогуливались мимо, молитвенно глядя на это шоферское чаепитие, на вереницу черных «Волг» вдоль забора, на освещенные стекла веранды: хоть на один вечер, хоть на одну дачу вернулось старое время.

* * *

И с сильным человеком очень внимательно здоровались, ловили его взгляд, когда он с простодушной корзинкой возвращался из леса. Мимоходом заглядывали в корзинку, пытались завести легкий разговор о грибах, о погоде – сильный человек был единственной надеждой и опорой вдов и сирот, и они были безмерно преданы ему и жаждали только, чтобы он знал об этой преданности и любви, знал, что они – его верные рыцари и вассалы. «Проще говоря, холуи!» – возмущенно думала Лариса, созерцая очередные расшаркивания. И как хорошо, что она уезжает отсюда навсегда! Как она могла прожить здесь целых девять лет? Девять лет со вдовами и сиротами и с настырным Василием Абрамычем, перед которым было вечно стыдно за вечный пятирублевый долг.

– Ну ладно, – сказала Лариса. – Ладно, Василий Абрамыч, бог с ними со всеми, а я лично в Москву собираюсь.

* * *

И она пошла по комнатам гасить свет и на кухню проверить насчет газа, а Василий Абрамыч, заступая ей дорогу, стал быстро и не очень убедительно растолковывать, что он с ее мужем давно договорился менять наружное стекло в лестничном окне – там стекло немного треснуло, а оно восьмиугольное, вырезать не так легко, и на фасаде, значит, так оставить тоже нельзя, трещина весь вид портит, и надо дать три рубля, чтоб ребята подобрали хороший кусок, а вырежет и вставит он сам. И закончил свою речь традиционным силлогизмом: я, Василий Абрамыч, от трех рублей не разбогатею, а ты, Лариса Иванна, с трех рублей не обеднеешь, так что давай, хозяйка. На что Лариса, довольно решительно оборвав Василия Абрамыча, предложила ему несколько переиначить сей бессмертный тезис: вы, мол, Василий Абрамыч, без моих трех рублей не обеднеете, а я, Лариса Иванна, оставшись при трех рублях, не разбогатею, так что гуд бай, дорогой! Василий Абрамыч запнулся и растерянно заморгал, попытался заглянуть Ларисе в глаза, а потом вздохнул и предложил дотащить сверток до машины.

– Ничего, справлюсь.

Лариса подхватила сверток и пошла в прихожую. Василий Абрамыч пошел за ней, и на крылечке он ждал, покуда она запрет дверь, и по тропинке к калитке он тоже шел за ней, удрученно вздыхая, а перед самым выходом забежал вперед, и распахнул перед ней калитку, и даже улыбнулся. И Лариса вдруг увидела, что этот самый Василий Абрамыч, которого дружно считали жуликом, халтурщиком и вымогателем, – что на самом деле он был просто бедный, нездоровый, попивающий, но очень работящий старик, и ей стало жалко его, что он всю жизнь пробатрачил в Поселке пяти академий. А еще жальче оттого, что она ничего не могла для него сделать, разве что дать просимую трешку. И Лариса достала из кошелька три рубля, и Василий Абрамыч заулыбался еще сильнее, сказал, что ни в жизнь никого не обманывал, не обманет и на этот раз, а стекло ему пообещали самое лучшее, настоящее витринное, пятимиллиметровое, почти что, можно сказать, зеркальное, и сносу ему не будет, и большое спасибо, Лариса Иванна.