Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

В середине ночи пришел неопрятный сорокалетний чеченец. Настя засыпала и уже ничего не хотела, но, к сожалению, он выбрал ее, и надо было идти до конца. Нельзя было жалеть себя, не для этого она сюда пришла. Он взял Настю на два часа, трахнул ее один раз и быстро кончил. Дальше он хотел продолжения, хотел ебаться еще и еще, но у Насти никак не получалось сделать так, чтобы его ослабший после первого раза член вошел в нее. Было больно, мерзко и ничего не получалось. Настя старалась, как могла, не показывать своего отвращения, заменить его на сострадание к этому незнакомому и тоже несчастному человеку. Ситуация усугублялась тем, что у Насти не было с собой искусственной смазки, и было понятно, что без нее с ним точно ничего не получится. В конечном итоге Настя позвала ему на второй час Вику, и администратор поделила вознаграждение между ними двумя.

Остаток ночи Настя провалялась в другой комнате на большой кровати, где спали все девушки-проститутки, и никак не могла заснуть. «Зачем я это сделала?» – думала она и не находила ответа. Это был поиск какого-то знания, какое-то запредельное исследование, и жуткое, невероятное одиночество и потерянность. Не было никого рядом, у кого можно было бы спросить о сексе и смерти, боли и отчаянии, депрессии, взрослении, ненависти к себе, об этом одиночестве и тоске. Впереди были иные тайны, которые только предстояло постичь или вспомнить: прощения и сострадания, нежности и хрупкости всего живого, ласки и простой радости, милосердия и принятия. Нужно было научиться прощать: простить тело, которое не было ни в чем виновато, простить плотскую любовь за то, что в ней есть семя зла. Простить себя – неизвестно за что – и перестать наказывать снова и снова. Рядом неслышно плакала София: ей было стыдно и грустно, что она привела сюда свою подругу.

Утром Настя ушла из интим-салона, было двадцать седьмое мая, день города. Настя договорилась встретиться с двумя другими университетскими подругами, Таней и Наташей, на Гостином дворе, но пришла раньше. Нужно было подождать, и Настя присела на ступени Гостинки. Мимо, по Невскому, шло праздничное шествие. Это был настоящий карнавал, народное гулянье, доносились смех, музыка, летали воздушные шарики, все были ярко, красочно одеты, кто-то шел на ходулях, кто-то в маске. Эти яркие краски, пестрота, смех, музыка, общая всенародная радость словно оглушили Настю. Во всем этом было что-то чудесно плебейское, несущее веселую относительность в вечном обновлении этого мира, его разрушении и возрождении. И все эти веселые, счастливые люди вокруг тоже находились в этом становящемся мире, они тоже были незавершенны и тоже, умирая, рождались и обновлялись, словно ритуально осмеивая своей незамутненной радостью некое древнейшее божество. В этом мире, в этом городе, в этот день на Невском проспекте не было господ и слуг, бедных и богатых, девственниц и проституток – только единый дух ничем не стесняемой жизни. Настя сидела на ступеньках и долго, с улыбкой, смотрела на карнавальное шествие. Она как-то вдруг попустилась. Ей стало легко, смешно, радостно, весело. В ее сердце было знание, полное боли и любви, легкое, поющее знание. И она рассмеялась.

Пришел, значит, в бар. Днем.

Захожу такой: кухня у вас работает? – Ну да, работает. – А шашлык есть? – Вам свиной или куриный? – Свиной, – говорю.

– Ниче у вас бар такой, – говорю.

А бар этот в лесу, на холме, озеро там есть большое, и веревочный парк, и база отдыха, вообще много чего там есть: ресторан на берегу, загон с кроликами – каждый по 500 рублей, пляж, соответственно, резиденция непальского консула, площадка для крутых вечеринок в форме летающей тарелки, тим-билдинг зона, в общем, чего только нет. А в самом конце этой, так сказать, развлекательной хуеты, – холм в лесу, и на нем бар «Мотор». Туда я и пришел.

Спрашиваю: ну а как вечером – весело у вас? – Ну это смотря во сколько. – Ну там к полуночи ближе… – Ну так, весело. – Хороший, – говорю, – бар, мне нравится.

Небольшой такой бар, оформлен как бы это сказать – на Соединенные Штаты похоже, на воображаемые Соединенные Штаты, там будто в маленьком городке, в Твин Пиксе каком-нибудь, такой бар. Висят номерные знаки всех пятидесяти штатов, карта дороги 66 из Лос-Анджелеса в Чикаго, как в песне Боба Дилана, на крыше – куски корпуса автомобиля. Вокруг сосны, ели, лес дремучий, озеро.

– Зайду к вам как-нибудь, – говорю, – вечером. Кто к вам ходит-то: местные с базы или из поселка ребята? Или с города приезжают? Бабы красивые есть? Ну а бармен, мужичок такой, волосатый, бородой заросший, в футболке с волком в стиле трайбл, мне говорит: – Да разные приходят, и с базы, и из поселка, ну а кто – из самого леса приходит. И подмигнул мне. – В субботу в полночь, – говорит, – русская красавица приходит. Это что баб касается. – Какая-такая, – говорю, – русская красавица? – А вон такая. Пиво, кстати, будете? – и достает маленькую бутылочку темного крафтового пива, а на нем написано «Russian beauty».

Пиво так называется, значит. Ну я взял бутылку – смотрю, на этикетке баба нарисована, непонятно, живая или мертвая, готичная такая, лицо белое, сама в кокошнике, сердце из груди вырвано и к платью присобачено, в руках опарыши, в глазах лютая злоба. А за ней – лес, сплетенья ветвей, черепа, хищные ночные птицы, узоры, складывающиеся в лица демонов, избушка на курьих ножках, лысая голова Кощея, страшные гуси-лебеди и все в таком духе.

– Че за баба? – спросил я. – А ты сзади текст на этикетке прочитай, – говорит бармен. Ну я прочел, хоть там и по-английски было, я по-английски не очень, но что-то понял. Типа двое петербургских художников, муж и жена, эти этикетки рисуют, и написано там, что рисуют они их в мистическом трансе, во время которого они попадают на темную Родину. Есть как бы две небесные Родины: светлая и темная. Одна – как град Китеж, там белые храмы, колокола, расписные терема и прочая древняя святая Русь. Другая – темная Родина, похожая на страшную сказку, где всякая хтонь да нечисть, Баба яга, Кощей и ночной лес, где заблудились Аленушка с Иванушкой. «Темное русское коллективное бессознательное» – так написали про темную Родину художники. И они, художники эти, написали в своем манифесте, что на темную Родину они отправляются в состоянии мистического транса и рисуют всякие невоплощенные сущности, существующие на границе между миром мертвых и миром живых. Там-то они и повстречали русскую красавицу – эту бабу в кокошнике, и заодно показали ей дорогу в наш мир.

– Вот, приходит, – сказал бармен, – понимаешь, по субботам. – Это как? – не понял я. – Ну так, сидят мужики, пьют, в полночь заходит в бар, прямо вся такая, в кокошнике, с сердцем, с опарышами, и проходит от стены до стены. Осматривает всех глазами своими жуткими – а такая ненависть у нее в глазах, что это слов никаких не хватит, чтобы описать. Потом остановит взгляд на ком-то одном, пальцем на него укажет и исчезает. – Да что-то ты пиздишь мне, братан, по ходу! – Да ты с кем угодно поговори, многие ее видели, вот Виталик, что на прокате лодок работает… Ты приходи в субботу – увидишь! – Врешь ты все, хорошая байка, но больно уж глупая. В общем, вот тебе за шашлыки, а мне уж пора. Спасибо, что развлек, хотя юмор у тебя какой-то черный, повеселее бы что-нибудь придумал лучше. – Ну дело твое. Захочешь – так приходи.