Алла Горбунова - Кукушкин мёд

всё смотрю на то, чего нет
то, что спрятано у белки в дупле
то, на чём лежит зимний плед
то, что ночью зарывается в снег

только то и есть, чего нет
тихий дом, дорога к звезде
то, как бабушка дышит во сне
дождь, идущий везде и нигде

и всё то, что считается здесь
будто есть, как закат, рассвет
вовсе не есть, не здесь
только след, только то, чего нет

Эту сирень сажал дедушка
В низине, где тени и всё зацветает поздно,
И круглая антенна на крыше старого дома,
Красный кирпич печных труб, ошмётки заката, ошмётки
Цветения яблонь. Ночью небо
Ещё голубей дневного. Вот белая сирень –
Там, где были качели, где ржавая бочка лежит
На боку под жасмином, где люпины и папоротник
разрослись.

Вот шифера куча –
На месте под яблоней, где ирис цвёл, как в немецкой сказке.
Уголки губ можно смазать оранжевым соком
Цветущего чистотела; кот соседский лежит на крыльце –
Злой, как в прежние годы, шипит, как к нему подойдёшь
И нервно дёргает носом.
Надо идти поздороваться с пнями: пни
Были деревьями, когда в сердце моём было вечное лето.
Сгорели уже и дрова.
Хищным глазом мой дядя смотрит на берёзу,
Которая мне была матерью и вскормила меня своим соком
Из деревянных грудей.
Деревянную грудь я сосала, играла гвоздями, осокой.
Облепиха цвела за сараем,
Газовые баллоны под ним хранились,
А на месте компостных куч теперь сложен
строительный мусор.
Здесь кот наш покойный любил отдыхать на поленнице,
Здесь – земляника цветёт и давно заросла могила
другого кота,
Моего первого, моего ближайшего друга.
Кстати, гляди-ка, цветёт ещё и рябина.
Птицы поют негромко, безмятежно.
Где-то совсем далеко я слышу кукушку.
Однажды нашли мы птенцов в яме песчаной,
Ту яму давно зарыли. Всюду шифер и доски, обломки
Целой вечности. Сныть отчего-то больная,
Вся во вздувшихся волдырях.
Вот другие сорта махровой сирени:
Бледно-лиловые кисти и пурпурные скипетры.
Утром огромный ёж на тропинке фыркал.
Сына я позвала, сын был счастлив ежу,
А ёж ненавидел людей.
Был он большой как кошка и не хотел молока,
Хотел крови. Мать моя родила петуха однажды,
и он сказал:
– Что ты даёшь мне всё пиво да пиво? Давай мне мяса!
Вот колодец, где старая бабка живёт.
Вот кострище, вокруг огня я плясала, бывало,
И издавала дикие крики, и подруги мои неслись за мной
в этом танце.
Белого пепла кучка, чёрные угли.
Этот костёр —
Он жертвенником уже был, когда я ничего не знала
О богах и их жертвах.
Жертвенник магии более древней,
До начала времён.
В кусках стекла у забора
Отражение лампы: мама сидит за работой.
Знаю ужасную вещь:
Есть только тело и боль.
Есть только детство и смерть.
Есть огромная ель и сосна, и странный какой-то шар,
Просто шар. Здесь у печи
Мне открылась когда-то речь
С причудливым ритмом, тёмная,
Колдовская, непонятно-зловещая.
Была это песня ведьмы, должно быть, не помню я слов,
Но она отзывалась в крови, бормотала из глубины веков,
Пропадала, стихала и вновь появлялась
в сочлененьях костей
Отголоском беззвучного крика природы.
Простая, тёмная, дикая, страстная и печальная,
Древняя, страшная.
Была гроза и скрипели доски.
Кто говорил со мной?
Что я прозревала тогда?
Сама стихия со мной говорит,
Что-то такое зовёт
В моём теле, в моей боли –
Неизбывное…
Ночь упала и птицы замолкли,
Но так же, как в детстве, нелюдимая речь звучит.

в небе ангелы боролись –
в небе яблони качались –
aurora borealis
хоров ангельских кипенье
как букашек мельтешенье
осыпанье и цветенье
крыльев хлопанье и пенье
золото полярных маков
зарево фаланг и флагов
кипень неба на дороге
из ночного в мир дневного

ландыши пахнут
как тогда, когда их собирали в лесу
с тётей Люсей, и нас обругали
что они в красной книге, а мы их рвём
ночью комары в сельском туалете
летят на тусклую лампочку, дым с соседних участков,
рёв мотоциклов на шоссе и обещанье ночной грозы
давно на замке старая душевая, где мылись мы с мамой в грозу
я в детстве любила смотреть на мамину грудь:
такой хорошей она мне казалось, и радостно было
даже просто увидеть её мимоходом где-нибудь в ванной
вчера видела утку с утятами, за которой плыл
маленький злобный пёс, которого любит
бритоголовый хозяин
как сына единственного, родного.
мыли сына сегодня в тазу, помню: мыли меня
ставили таз на табуретку, а вниз другой
я голову наклоняла, и лили воду ковшом
а потом мне на мокрые волосы завязывали платок
и в этом платке я своё отраженье однажды в стекле увидала
и как Нарцисс, была я потрясена и такой я красивой
себе показалась
что глаз отвести не могла, и больше такой не была никогда
еще помню: в грозу парни катали меня на мотоцикле,
и Юра один раз мне дал прокатиться самой и сзади
сидел крестился
когда я врубив максимальную скорость неслась по шоссе
после Юра разбился, и я видела на шоссе его
покорёженный мотоцикл
я понимала тогда: парень может разбиться на мотоцикле
или погибнуть в драке, ну а девушек часто ждет
быть изнасилованной
«отдайся мне, пока тебя кто-нибудь не изнасиловал», —
говорил мне мой первый возлюбленный, когда мне
было тринадцать
а когда мне было четырнадцать, меня пытались
изнасиловать
пять мафиозных братков; так мы росли – как осот
с бельевых верёвок с прищепками ветер срывал бельё
не убранное в грозу, вода переполняла желоба
изливалась из бочек
бочки цвели сладкой жёлтой пыльцой, мы отрывали
головы долгоносикам
и из их тел вытекала белая жидкость, как гной,
и что-то там говорили такое по радио «Маяк»
на стареньком приёмнике
а небо кипело – словно бы варишь яйцо, оно треснуло
и немного белка протекло
я находила везде эту райскую пену
видать бабушка Бога
стирала белье с порошком, а потом
как вылила всё в кусты
прямо на землю

абсолютна красота живого тела
листа и гусеницы
красота грязного большого пальца ноги
и засоса на шее

грязный большой палец ноги
зарывается в песок
сегодня – здесь и сейчас
он живёт, он глуп и бессмысленно счастлив

Я сидел на полке в магазине и ждал, кто подарит мне душу