Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

В те годы мир был очарователен, как стихотворение, написанное на частично знакомом языке: некоторые слова ты понимаешь, а непонятные части целого дорисовываешь воображением, и они остаются загадочными, как бы в полумраке, на который ты набрасываешь свои фантазии и интуиции. А потом, когда ты узнаешь этот язык лучше и начинаешь понимать все слова, стихотворение становится слишком прозрачным, исчезает его «темная», таинственная часть, и оно утрачивает свое очарование.

Иногда я просыпалась по ночам и видела маленькое чудо: мерцание в воздухе, как будто в нем загоралось множество маленьких светлячков. Это происходило в моей комнате, я не спала и видела это много раз своими собственными глазами. Иногда перед сном меня охватывали какие-то странные вибрации, как будто я начинала раскачиваться, и возникало чувство, что я отделяюсь от тела. Обычно в этот момент я сильно пугалась. Один раз я как будто полетела в какую-то черную бездну и чуть не растворилась в ней. Иногда я просыпалась и обнаруживала, что вижу комнату с закрытыми глазами, сквозь веки, и в ней происходят разные чудеса: так, однажды по комнате в районе занавесок летал крест из золотого света.

Были поступки, за которые мне стыдно. Самый стыдный поступок я вообще не помню, мне рассказали о нем потом, через много лет. Мы с мамой были в гостях у тети Раи, подруги бабы Бебы. Она умирала от рака, была одинока и хотела отписать свою квартиру моей маме, если мама будет за ней ухаживать. Мама вроде особо не рвалась, но иногда приезжала, и в тот раз взяла с собой меня. Тетя Рая была старая и некрасивая, она стала со мной сюсюкать, полезла ко мне, и я сказала ей: «Не трогай меня, ты старая и некрасивая». Больше меня туда не брали, а квартиру маме так и не отписали. Бабушка рассказала мне об этом, когда мне было лет десять, желая показать мне тем самым, насколько я отвратительное существо, если способна на такое. Я была потрясена и долго плакала. В другой раз я была с мамой на новогодней вечеринке в ЦММ – Центре менеджмента и маркетинга, где мама работала переводчиком. Там каждый год были шикарные новогодние вечеринки, было много вкусной еды и куча детей, с которыми было можно играть. В тот год маму попросили изобразить на новогоднем празднике Снегурочку. Я никогда не верила в Деда Мороза, мне с самого начала сказали, что его нет, но мама предупредила меня, что другие дети верят и что я не должна никому говорить, что Снегурочка – моя мама. Однако эта тайна оказалась слишком трудна для меня, чтобы ее не разболтать. Мы играли с какой-то девочкой, и я не выдержала и похвасталась, что Снегурочка – моя мама. Девочка горько плакала, ее кинулась утешать ее мама, говорила ей, что я все придумала, чтобы произвести на нее впечатление, но девочка, похоже, все поняла.

Среди почему-то самых счастливых моих воспоминаний – несостоявшийся поход в Луна-парк с мамой. Я очень этого ждала, Луна-парк приезжал каждый год и располагался в конце Новоизмайловского проспекта, я никогда там не была и очень хотела. И вот я уговорила маму меня туда отвести, и мы шли по проспекту, я предвкушала Луна-парк как чудо, но его там не оказалось, то ли он уже уехал, то ли не приехал. Но почему-то я все равно помню об этом как об очень счастливой прогулке. Пожалуй, если бы Луна-парк там все-таки был, она была бы слишком, чересчур счастливой, или наоборот – счастье бы немного померкло, когда желание оказалось бы исполнено. А когда мне было десять лет, мама первый раз взяла меня с собой путешествовать. Мы поехали в Сочи, я впервые побывала на море, если не считать наш холодный Финский залив. Мы жили в частном секторе в Лоо, в армянском поселке, вокруг были лесистые горы с прекрасной южной природой. Мы ходили по этим горам, купались, лежали на прекрасном галечном пляже, ездили в Сочи, Адлер, Дагомыс, лагерь «Спутник», катались по морю на кораблике, ели фрукты и наслаждались общением друг с другом. Я полюбила путешествовать с мамой – во время совместных поездок мы вместе открывали мир и радовались ему, и вообще полюбила путешествовать.

Про путешествия была одна из моих любимых игр, которая вызывала у меня ощущение уюта, безопасности и блаженства. Это была игра в желтую маленькую машинку и двух крохотных фарфоровых ежиков. И ежики, и машинка жили у меня под матрасом втайне от всех, я доставала их перед сном и играла в них под одеялом. Ежики путешествовали на машинке по всему миру, это была не просто машинка, а машинка-домик, в котором можно жить. Они приезжали на ней в разные места, а потом останавливались на ночевку, и это было очень хорошо и уютно, потому что получалось, что они путешествуют, не выходя из дома, и дом у них всегда с собой.

В два года я беседовала о политике с бабками около дома и очень их поражала своими суждениями. Из раннего детства я помню длинные очереди в магазинах и карточки, и то, что бабушка все время смотрела по телевизору какие-то съезды. Помню демонстрации с флагами, и мне объясняли, что демократы борются с коммунистами. Мама и бабушка были за демократов, а дедушка за коммунистов. Я помню августовский путч, ГКЧП. Мы с мамой были на даче и услышали то самое «Лебединое озеро», а потом я бегала босиком по аллее, забегала к соседям и воодушевленно кричала им, что произошел государственный переворот. У Горбачева меня больше всего удивляло пятно на лбу. Начинались девяностые, на лестничных площадках собиралась шпана, кто-то методично вывинчивал лампочки, расплодились маньяки и новые русские, дети стали играть в Денди и Сегу, упразднили школьную форму, когда я была во втором классе, всюду были джинсы, жвачки, сникерсы и марсы, по телевизору стали показывать бесконечную рекламу, особенно мой дедушка плевался от рекламы тампонов Тампакс, старые советские магнитофоны постепенно сменились на магнитолы. Размножились секты, распространилась наркомания, по рынкам ходили ребята в кожаных куртках – рэкетиры, у метро открылись барахолки, в подземных переходах ларьки, на лотках продавались музыкальные кассеты в огромном изобилии, и я уже начала ими интересоваться. Сосед-алкоголик с нашей лестничной клетки был ярым сторонником Ельцина и за это получил в нашей семье прозвище Ельцинист. Шло время, и он, как и многие, стал яростным ненавистником Ельцина, но прозвище прикрепилось, и он все равно оставался Ельцинистом. Мой отец, с которым мы тогда не общались, будущий ученый-физик с мировым именем и ректор вуза, торговал зонтиками на улице: денег не было, а его матери на заводе, где она работала инженером, выдали зарплату зонтиками, – ничего не оставалось, как попытаться их продать. Мой дядя оставил врачебную практику и стал торговым агентом. Мама вначале работала в ЦММ, а потом перешла оттуда тоже переводчиком в Балтийский банк.