Василий Аксенов - Право на остров

— Закурить не найдется? Фюме, фюме, смок сигарет? — над ним стоял гигант и говорил по-русски.

Леопольд Бар нащупал в кармане переломанную ночной проверкой «мужских качеств» пачку «Pall Mall». Откуда здесь русские? Оказалось, игрок баскетбольной команды, отстал в Аяччо от своих, заболев животом, и ему в местном госпитале за твердые деньги удалили червеобразный отросток. — Вот такой длины, — печально сказал баскетболист и показал огромную ладонь, освещенную окурком. Вот она и Россия, думал Леопольд Бар, покачиваясь и сдерживая стенания, покачиваясь и слушая рассказ об операции. Только еще России не хватало здесь в эту ночь. Все эти дяди Яши и тети Тоси… В тоске Л Б вспоминал свои полеты в Россию и поиски там корней своей биологии, своей философии. Как горел, как проникал во все непонятное до самого того года, когда умер Маркс. Умер временной смертью властитель планетных дум, а что без него Россия? Вскоре, конечно, он ожил, но Бар уже больше не поддавался капризам западного духа — ушел к Востоку, к зубам мудрости всего человечества и пребывал там, пока не заболели собственные. Теперь его жгло: Россия, Россия… — как будто бы что-то бросил на произвол судьбы. Да что мне жалеть о чужой стране? Я покинул Россию, но я покинул еще сто стран и никогда о них не жалел. Да, я покинул Россию как часть своего возраста, сбрил ее, как бороду, которую никогда не носил. Где они, все эти толстоевские? Вот она, Россия, — мальчик-гигант, жадно курящий один обломок «Пэл-Мэла» за другим и рассказывающий, как у него на острове Корсика был удален червеобразный отросток. — А вы никогда не болели аппендицитом? Это страшное дело — длиннейший, вот с ладонь, червеобразный отросток. Вы, может, подумаете, чего я тут ночью на пляже? Отвечаю — колоссальная бессонница после операции, поражен наличием в себе такого отростка. Никогда не подозревал и теперь поражен. Признаюсь, удивлен и удалением. Сногсшибательно удивлен и потрясен удалением и нынешним отсутствием непредвиденной части тела. А что там еще есть во мне, какие неожиданности? С этой мыслью, товарищ, лечу завтра в Льеж, мы там играем на первенство мира.

— На первенство чего? — прохрипел Лео Бар.

— На первенство мира.

— Разве это возможно, мой мальчик? Мир — это памятник, пальма, четыре паршивые собаки, выбитый фарфоровый зуб, корабль «Наполеон», рыжий осел, миллионы автомобилей, ваш червеобразный отросток, наконец… Только тронь всю эту труху, как тут все посыплется на тебя — мировоззрение, миросозерцание, мироощущение — все это валится, сыплется, заваливает — я не понимаю, как вы можете играть на первенство того, что так чудовищно трухляво…

Вам помощь не нужна? — спросил баскетболист. — Я с детства воспитан так, чтобы приходить на помощь тем, кто в ней нуждается, однако, признаюсь, всегда рад, когда в ней никто не нуждается, Спасибо за курево, я пошел. Уношу в себе ваш вопрос о первенстве мира. Рад хотя бы тому, что он не мне самому пришел в голову. Пока!

Оставленный всеми и даже Россией, Лео Бар корчился на мокром песке. Мутные предрассветные небеса надвигались на него, в них не было ни туч, ни просветов — одна лишь муть, и она надвигалась. Мокрый тяжелый песок между тем тянул вниз, в пустоту, хотя и сам являлся пустотой и норовил утянуть в пустоту и заполнить пустотой измученное тело Леопольда Бара.

«Последняя и первая моя икона, о Небеса, как вы пусты, как безнадежна и неизбежна ваша пустота… как горько смотреть в этот час, в этот миг на небеса и понимать, что не ошибался никогда и что там никогда ничего никому нет…» Тихо скуля на прощание, Бар в последний раз окинул взглядом небеса и понял, что все-гаки ошибался: там кое-что было. В предрассветную муть над заливом вплывал неизвестно откуда большой дирижабль. Он вплыл и повис, обозначенный от носа до хвоста, темно-серый, почти черный, чуть-чуть по краям разлохмаченный несущейся мимо мутью. Он висел перед рассветом, перед Леопольдом Баром, над водой в небесах, висел, не задавая никому никаких вопросов и не отвечая никому ни на какие вопросы.

Лео Бар очнулся от сияния. Все сияло вокруг: приплясывающие волны в заливе, стекло на приплясывающих корабликах, гребень гористого берега и белые отели вдоль набережной, катящие автомобили, две-три бутылки из-под кока-колы, валявшиеся на песке, и сам песок, и легкомысленные растрепанные облачка, и рейсовый самолет Ажаксьо — Ницца, и все бескрайнее небо, и, конечно же, источник всех сияний — Солнце. Эссеист встал с уверенностью, что и сам он сияет или, во всяком случае, сияют его глазные яблоки, скрытые под распухшими, но сияющими веками, сияет его мозг, и в сталактитовой пещере — ну, сволочи в «Монде», подождите! — гуляют солнце и озон. Он сделал несколько шагов в сторону города и увидел возвышающийся над пляжем бронзовый бюст простого и храброго человека. На постаменте было выбито: «Капитан военного флота Этьен Буззони. Погиб при испытании дирижабля в декабре 1907 года». Он смотрел на прямой нос и крепко очерченный, поднятый в спокойной, но гордой решимости подбородок с каким-то особенным, чуть ли не родственным чувством. Если верить рождественским сказкам об «Alter ego», то хотелось бы верить, что где-то в раскисшем и хнычущем тесте живет такой капитан.

Он пошел по набережной и увидел, как приближается к нему Площадь Первого Консула и базар под королевскими пальмами. Впереди по тротуару в том же направлении, пощелкивая сабо, шла мадам Флоранс. Она толкала перед собой пребольшущую коляску с двумя младенцами-близнецами и, кроме того, она вела за поводки четырех собак — огромного Атоса, у которого все время с перепугу чуть подкашивались ноги, храбрейшее, хотя и порочное существо, карликового пинчера Додо, избалованного дитятю-пикинеза Чарльза Дарвина и сварливую спаниельшу Джульетту. Не торопясь обгонять это чудесное видение женщины с двумя близнецами и четырьмя собаками, Лео Бар дошел вместе с ними до рынка, где мадам Флоранс стала покупать артишоки, авокадо, кольраби и складывать покупки в коляску к ножкам близнецов, которые тем временем тихо бубукали, сияя очами.

— Мадам Флоранс! — позвал он ее тихо.

— Месье? — она обернулась и оказалась отнюдь не его вчерашней знакомой, но кем-то другим.

«Похожая, но другая», — ликуя, сообразил эссеист. Собаки, все четыре, тоже смотрели на него. Похожие, но другие! Какое диво!

— Простите, мадам! Доброе утро!

Он поклонился и решительно направился к ближайшему «Ажанси де вояж», то есть «Агентству путешествий». Он приближался к нему и все отчетливей видел свое отражение в зеркале витрины. Несмотря на синяки под глазами и общую опухлость лица, он был похож сам на себя. Как славно быть самим собой или похожим на себя. Как славно заниматься своим делом, ну вот хотя бы писать книжки, как — ха-ха-ха — славно, в самом деле, вот именно писать эссе и слегка дурачить своих товарищей по жизни, людей и животных, ибо ведь и животные пользуются книжками, хотя и не умеют читать, как славно нагонять тоску и мрак на читателей, хотя бы для того, чтобы они отбрасывали твои книжки и после ласкали друг друга или своих животных, шли на базар, покупали артишоки или, в конце концов, отправлялись в путешествия из столиц на острова и обратно, ведь в самом деле есть в мире еще кое-что, кроме мрачных пустот литературы.