Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Мой спутник, отыскавший меня на берегу, предложил залить горе вином. Я с трудом отделался от него и в одиночестве пошел бродить по городу. Прогулка по греческим кварталам лишний раз убедила меня в том, что александрийские греки утратили все достоинства предков и отчасти даже их пороки, а взамен взяли худшее от евреев и армян.

От столицы Птолемеев не осталось и развалин, всё поглотила и растворила в себе соленая прибрежная почва. Главная местная достопримечательность – здание морской таможни, где жили Бонапарт и Клебер, готовясь вести армию к пирамидам, на битву с мамелюками. В одной из комнат показывают на полу следы горячего пепла, падавшего из их трубок, когда, обсуждая свои диспозиции, они тыкали в карту чубуками. Память о них благоговейно сберегается туземцами, которых эти славные курильщики истребляли тысячами. Боже упаси ступить ногой на обгорелое место! Подновляемые, видимо, чтобы выглядели как новенькие, эти мемориальные пятна следует обозревать на удалении, ни в коем разе не попирая их подошвами.

Пускают сюда за плату. Если бы облака на закате или прекрасные пейзажи были доступны только за деньги, охотников любоваться ими нашлось бы немного. Иное дело – зрелище самых мимолетных знаков человеческого величия. Никто не помнит зла, которым оно сопровождается, но в этом есть и утешение: добро, следовательно, соприродно человеку, естественно для него, раз мы удивляемся ему меньше, чем злу, и забываем скорее.

Пока мы ожидали очереди встать к причалу, я каждый день, как на службу, ходил пересчитывать отплывающие суда Ибрагим-паши, а когда все его корабли покинули гавань, уже не съезжал на берег. Валялся в каюте, читал, наблюдал за погрузкой нашего судна. Александрия больше не поставляет в Европу ни зерно, которым когда-то славился Египет, ни полотно, ни пурпур, ни терракоту. Чтобы не возвращаться порожняком, капитан принял в трюм несколько сотен мешков с взращенным на жиже из отхожих мест, необычайно крупным и сладким луком. Это теперь главная статья здешнего экспорта.

Наконец, вышли в море. Сильный северо-восточный ветер не позволил нам сразу взять курс на Морею, пришлось двигаться на восток вдоль африканского побережья. Скоро мы нагнали отставшие корабли Ибрагим-паши, а спустя еще пару дней очутились в гуще египетской эскадры. Это позволило нам не опасаться пиратов.

Тем временем настал важнейший для мусульман праздник Ураза-байрам, по-арабски Ид-аль-Фитр, или День разговения. Чтобы отметить окончание поста, Ибрагим-паша приказал бросить якорь в Макрийском заливе. На судах остались только экипажи, солдат экспедиционного корпуса в лодках и десантных баркасах свезли на сушу. Под вечер, выпросив у капитана шлюпку с гребцами, я высадился вблизи их импровизированного лагеря. Под котлами пылали десятки костров, от них тек одуряющий запах горячего плова. Голодные воины Аллаха должны были насытиться им после захода солнца.

Незадолго до заката вся 17-тысячная армия ровными, насколько позволял это рельеф местности, шеренгами, с офицерами на правом фланге батальонов и команд, выстроилась на берегу – фронтом к морю, спиной к голым прибрежным холмам. Как по мановению волшебной палочки, вдруг утих досаждавший нам и оберегавший Грецию северо-западный ветер. Волны, в заливе, без того слабые, совершенно улеглись.

Большинство офицеров-христиан ждали ночной трапезы, чтобы разделить ее с подчиненными, но многие, пользуясь привилегией своей веры, уже набили себе желудки. Некоторые настолько этим увлеклись, что не успели занять место в строю. Один из опоздавших, молоденький француз в артиллерийском мундире, встал рядом со мной. Мы разговорились, и он с гордостью назвал мне сумму своего жалованья. На службе у Греческого правительства я получал вдесятеро меньше.

В сотне шагов от нас у берега застыла галера с настеленным поверх бортов дощатым, обнесенным перилами помостом. На нем, вернее, на покрывавшем его ковре стоял невысокий человек, простотой мундира выделявшийся среди своей раззолоченной свиты. Я догадался, что это Ибрагим-паша. На таком расстоянии невозможно было разглядеть его лицо, но оно с иллюзорной ясностью рисовалось воображением на основе того, что я о нем знал. По рождению он грек, его мать сменила веру, став женой Мехмеда-Али, бывшего тогда беем в Румелии. Пасынка он воспитал как родного сына.

Я спросил у прибившегося ко мне соотечественника, почему Ибрагим-паша находится на галере, а не с войском. Оказалось, сходить на сушу ему нельзя, он на Коране поклялся отцу, что первой землей, на которую после отплытия из Александрии ступит его нога, будет земля Мореи.

В Руане я знал одного старого полковника, в прошлом – преподавателя военной школы в Париже, где учился юный Ибрагим. Он рассказывал, что это был способный молодой человек с развитым чувством справедливости, поэтому не удивительно, что его кумиром сделался Жан-Жак Руссо. В нем не было ничего от развращенного раболепием, вседозволенностью и бездельем азиатского принца. Преподаватели жалели симпатичного юношу, предвидя, каково придется ему при каирском дворе с царящими там нравами, но перестали волноваться о нем после того, как он зверски избил товарища по классу. Как выяснилось, пострадавший согласился принять ислам, соблазнившись обещанным ему высоким чином в египетской армии, но, когда дошло до обрезания, передумал.

Солнце по-южному быстро катилось к горизонту. Чем ниже оно опускалось, тем тише делалось на берегу. Еще минута, две, пять, и не слышен стал хруст прибрежной гальки под ногами солдат. Тысячи людей обратились в статуи. Меня поразило, что крикливые арабы способны так долго не издавать ни звука. Они словно перестали дышать.

Едва верхний край красного диска погрузился в море, в тишине одиноко запела труба. По этому сигналу грянул оглушительный залп из всех корабельных орудий, всех ружей и мушкетов. Содрогнулись окрестные холмы, стрелков окутало пороховым дымом. Его клубы, разрастаясь, слились в два громадных облака. Одно медленно поднялось над кораблями, другое – над оглохшими от орудийного и ружейного грохота шеренгами на берегу. Оба долго не таяли в неподвижном воздухе.

Здесь темнеет сразу после захода солнца. Когда дым рассеялся, высоко над собой воины ислама увидели серебряный полумесяц рядом с единственной, еще по вечернему бледной звездочкой. Тонкий, обращенный рогами вверх, а не вбок, как в странах севера, лунный серп прорезался в вышине так внезапно, будто гром орудий разрушил стены его темницы. Он явился перед нами как юный принц, с которого спало заклятье.

Вновь наступила тишина, невероятная при таком скоплении людей. Даже у меня волнением перехватило горло. Затем из семнадцати тысяч глоток вырвался вопль ликования.