Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

За день мы проделали около двухсот верст. Всё это время государь ничего не ел, по прибытии тоже отказался от ужина и сразу лег спать. К его приезду граф Аракчеев приготовил парадные плацы с наведенными известью линейками, но ночной ливень уничтожил результаты его трудов. Линейные учения пришлось отменить и ограничиться осмотром самих поселений. С их помощью государь надеется сократить расходы на армию и оздоровить финансы. Серебряный рубль всё дальше уходит от бумажного, что также удерживает его от войны с султаном. За торжество Евангелия в жизни народов платить надо не отказом от сладкого чая, а деньгами и кровью. Чем меньше тратишь одного, тем больше требуется другого.

Ночевали в соседнем имении Аракчеева, Грузино. После ужина, за которым государь опять почти ни к чему не притронулся, хозяин пригласил его осмотреть поместье. Несмотря на усталость, он ответил согласием, и свитские, в том числе я и Костандис, со слипающимися глазами поплелись за ним. Они с Аракчеевым шли впереди, мы – в трех-четырех шагах сзади. Тропа вилась над Волховом. Солнце село, туманом курилась полоска ивняка на противоположном, пойменном берегу. Стрижи зигзагами чертили воздух и под ногами у нас тыкались в речной обрыв, где чернели ямки их гнезд. Чуть поодаль возвышалась монументальная пристань. У каменного причала, к которому мог бы пришвартоваться 100-пушечный фрегат, стояли хлебная барка и прогулочный ялик с синей кормой.

Аракчеев указал государю на две мощные пирамидообразные башни по краям акватории. Оказалось, они скопированы с цепных башен, стоявших у входа в гавань Александрии Египетской. Те башни бесследно исчезли, не осталось даже изображений, но архитектор сумел воссоздать их по описаниям древних авторов. Не хватало только знаменитого Фароса, но эта дорогостоящая затея меня не удивила, я еще раньше обратил внимание, что имя государя прямо или косвенно откликается в целом ряде усадебных построек. Недавно Аракчеев просил у него позволения переименовать Грузино в Александрию, но получил отказ.

“Если бы, – прервал государь его комментарий, – после смерти меня погребли не в Петропавловском соборе, а здесь, мужики у тебя на полях собирали бы урожай сам-десять”.

Он бросил на меня быстрый взгляд и, не обращаясь ко мне, но рассчитывая на мое понимание, добавил, что у него нет причин беспокоиться за целость своего носа – опасность стать мумией ему не грозит.

Аракчеев опешил. Просить разъяснений он не посмел, а мы с Костандисом не сочли возможным растолковать ему смысл этой шутки. Между тем, он прост: по всеобщему мнению, сокрушитель Наполеона, владыка полумира – не только величайший из монархов, но и счастливейший из смертных. Земле, давшей приют его праху, суждено течь молоком и медом.

Государь улыбнулся, а меня охватила тревога. Казалось, я вижу, как сквозь одну судьбу просвечивает другая. У мертвых узор судьбы ясен в каждой своей линии, но, покуда мы живы, он покрыт мглой. Мгла истончается по мере того, как в нас иссякает жизнь.

На закате ветер улегся. Умолк шум листвы, и слышнее стало, как нежно свистят стрижи, носясь над неподвижной водой.

“У Бога две любимые птицы, голубь и ласточка”, – сказал государь, то ли нетвердо зная разницу между ласточкой и стрижом, то ли намеренно пренебрегая их различием.

Он свернул в сторону дома. Предыдущая ночь была бессонной, а с раннего утра предстояло выехать в Брест-Литовск. Государь обещал брату и наместнику Царства Польского, великому князю Константину Павловичу, принять там смотр кавалерии Литовского корпуса.

Он удалился в отведенные ему комнаты. Я тоже пошел к себе, рухнул в постель и мгновенно уснул, а за полночь, встав по нужде, увидел свет в его окнах. На людях он ведет себя как всегда, но мысль об умершей Софье лишает его аппетита и сна.

Отправились на рассвете. Аракчеев проводил нас до тракта, и по тому, как ласково государь с ним простился, видно было, что Змей и на этот раз сумел ему угодить. Костандис сел ко мне в коляску и с обычным для греков лицемерием стал восхищаться красотой русской природы. Я видел его горячо молящимся в церкви, но не удивлюсь, если окажется, что в дни стамбульской резни он купил себе жизнь ценой лишения крайней плоти.

В Брест-Литовске государя ожидал неприятный сюрприз: на устроенном в его честь обеде Константин Павлович заговорил со своим секретарем и банкиром, греком Курутой, на его родном языке. Великий князь владеет им с детства. Их с государем бабка, намереваясь восстановить Греческую империю с вторым внуком на престоле, заставила его выучить язык будущих подданных, но надеть на него венец Палеологов ей оказалось не под силу. Константину Павловичу безразличен греческий вопрос, зато он всегда не прочь подразнить старшего брата. В своей солдафонской манере он зычно обращался к сидевшему на другом конце стола Куруте, тому приходилось так же громко отвечать. О чем речь, никто не понимал, пока не прозвучало имя князя Ипсиланти. Это значило, что Константин Павлович как гостеприимный хозяин решил немного подпортить брату настроение.

Разбитый турками в Валахии, Ипсиланти сдался австрийцам и сидит у них за решеткой. Это лучше, чем сидеть на колу в Стамбуле, но государя осуждают за отказ вызволить из тюрьмы генерала русской службы, под Кульмом потерявшего руку. В Ипсиланти видят мученика свободы, хотя этот фанфарон хотел сделаться греческим королем. Вот ради чего он заварил кашу, которую никто не в силах расхлебать.

Завязалась общая беседа о событиях в Греции. Государь вмешался в нее не раньше, чем кто-то из обедающих высказался в пользу крестового похода всех христианских монархов против Порты.

“Для начала, – резко ответил он, – пусть христианские монархи запретят своим подданным вступать в армию султана и Мехмеда-Али. Между прочим, ни одного русского человека там нет”.

“Ну, никого наших нет и среди филэллинов”, – справедливо, надо отдать ему должное, заметил Константин Павлович.

“И слава богу! – сказал государь. – Турки совершают ужасные жестокости, но разве греки превосходят их милосердием? Они поминают нам, что мы – их ученики, всё хорошее в нас – от них, а сами в Наварине старых турчанок топили в море, молодых насиловали и продавали мальтийским пиратам. При взятии Триполиса они вырезали двадцать тысяч мусульман и евреев, не щадя ни женщин, ни детей. Колокотронис хвалился, что, когда он въехал в город, от ворот и до площади его конь ни разу не ступил копытом на землю. Он ехал по трупам. Весь его путь был устлан трупами”.

“Нас ожесточили турецкие насилия, – вступился за соплеменников Курута; он чувствовал себя под защитой хозяина дома и позволил себе не согласиться с государем. – На главной площади Триполиса рос могучий старый платан, триста лет служивший виселицей для греков. При взятии города победители первым делом бросились к нему, но топору он не поддался, и Колокотронис приказал его сжечь. Что касается евреев, то они сами виноваты в своей участи. Султан зазвал их в Морею, чтобы вытеснили из городов греческих торговцев. Не надо было им принимать это приглашение”.