Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Пока я читал, Фабье принялся рассуждать на мучительную для него тему: следовало ли ему оставаться с полком в Афинах? Выходило, что нет, ведь город всё равно бы не отстояли, а для обороны Акрополя людей хватает. Его терзают сомнения, правильно ли он поступил.

“Кутахья нам рушил укрепления из пушек, – читал я, – мы их чинили как могли. Убитых и раненых было не счесть. Августа третьего дня, утром, часу не прошло от зари, вошли турки. Стены обвалились тут и там, потому что где уж нам повсюду поспеть и всё отстроить, если ядра головы поднять не давали. Ну, они и вошли. Кутахья их с утра ромом напоил и запустил в город с трех сторон сразу. Схватились мы с ними в ближнем бою и так, сражаясь, отступали до самой крепости…”

“Кутахья, – сказал Фабье, видя, до какого места я дошел, – в Афинах явил ангельское великодушие. Никто из жителей не убит, не продан в рабство. После Мисолонги он уверен, что и так внушает грекам ужас”.

Я продолжал читать: “Загнали нас в крепость, а там столпотворение, жуть. Яблоку негде упасть. Женщины, дети, козы. Полно было и коров, но когда мы туда вошли, Гурас, в осадах неопытный, выпустил их всех наружу. Достались коровы туркам. Я ему говорю: «Ты что творишь? Мы же в осаде!» А он мне: «Долго не просидим». В этом его убеждали бывшие в Афинах европейцы, и он им верит. А вот как у нас и хлеба не станет, а коров наших турки сожрут, восхваляя глупость Гураса, горько он раскается. Сам-то я ученый, в Арте поголодал, в Неокастро и без воды сиживал, так что запасся вином и всяким провиантом. Шестьсот окк риса купил, бобы, горох, насолил говядины и свинины. Во всём прочем полагаюсь на милость Господню, но долго не выстоим. Для такой большой крепости опытных бойцов мало”.

“Акрополь для Макриянниса – обычная крепость, – заметил Фабье. – Греки не сознают его значение”.

Я напомнил ему, что совсем недавно на Акрополе сидел турецкий гарнизон, греческие отряды его осаждали. У турок закончился свинец для пуль, они начали разбивать барабаны колонн Парфенона, чтобы добыть из них свинцовые стержни, тогда греки послали им запас свинца.

“А-а! – отмахнулся Фабье. – Знаю я эту сказочку. Греки бы туркам вот что послали…”

Жест был куда энергичнее, чем предполагал градус беседы. Его нервность бросается в глаза. На днях он разбил нос солдату, пошедшему не в караул, как должен был, а в церковь. Ладно еще, солдат попался из валахов. Греки такого не прощают.

“Грекам нельзя доверять Акрополь, они там понастроят церквей, – сказал он. – С них станется и Парфенон переделать в церковь. Акрополь надо передать под британскую юрисдикцию. Англичане лучше других сознают его значение”.

Я списал эту идею на его болезненное состояние. Даже в одежде заметно было, как он похудел. Лицо осунулось, во впадинах под скулами загар приобрел желтушный оттенок.

Я воспользовался тем, что мы с ним одни, и предложил: “Разденься, хочу тебя осмотреть. Не нравится мне, как ты выглядишь”.

Он легко согласился и через пару минут, голый до пояса, улегся на кровать. Высокие каблуки добавляют ему роста, но в лежачем положении мой друг резко уменьшился. На безволосой бледной груди лежал медальон с подаренным ему англичанкой сокровищем. Фабье сдвинул его в сторону, чтобы не мешал осмотру. Никогда раньше я не видел Фабье обнаженным и лишь сейчас понял, насколько его телесная сущность противоречит взятой им на себя роли. Мои жизнь и смерть зависели от человека, под чьим весом не дрогнула шаткая кровать.

Отпуская пошлые докторские шуточки, я заглянул ему в горло, прослушал сердце, пропальпировал живот. Никаких отклонений от нормы, кроме немного увеличенной печени.

“Что там?” – заволновался он, почувствовав, как мои пальцы задержались на его подреберье.

Я высмеял его мнительность и рекомендовал чаще есть, больше спать и меньше нервничать.

“Я ушел из Афин, чтобы спасти полк и сохранить свободу действий, а мне теперь заявляют, что я не имел права так поступить, – на волне облегчения после благополучно закончившегося осмотра говорил он, одеваясь и жестикулируя, даже когда руки у него еще не пролезли в рукава. – Я, видите ли, должен был сесть в осаду вместе с Гурасом и Макрияннисом”.

“В этом есть смысл, – предательски встал я на сторону его оппонентов. – В Европе многие верят, что если турки возьмут Акрополь, они разрушат Парфенон. Нам полезно это заблуждение. Оборона Акрополя доказывает, что греки достойны своих предков. Чем дольше она продлится, тем вероятнее, что Англия, Франция и Россия объявят войну Порте”.

“И ты туда же! Не ожидал, – рассердился Фабье. – Интересно, чем бы мы там все кормились?”

“Ты бы не стал выгонять с Акрополя коров”, – нашелся я, но он не оценил мою шутку.

Фабье уехал в город, где пропадал до вечера. По возвращении он приказал мадьяру Чекеи, начальнику штаба полка, а одновременно – командиру отряда филэллинов, собрать их за лагерем. Так у нас именуется деревня, где мы квартируем.

На месте сбора ко мне подошел Григорий Мосцепанов, единственный среди филэллинов русский. Мы сели на выбеленные солнцем камни. На родном языке ему здесь говорить не с кем, кроме меня и одесского грека Цикуриса, и, чтобы я от него не бегал, он старается разговаривать со мной о медицине. Я уже наслышан о пиявках, спасших ему жизнь, и о каком-то чудесном докторе, любимце бездомных собак, которые одному сукину сыну отгрызли половой член, а этот доктор пришил его на место, хотя лучше бы не пришивал.

Сейчас он опять вспомнил о пиявках: дескать, неплохо бы мне завести их у себя в лазарете. Я с ним согласился, сказав, что греки в Морее кровью заплатили за право свободно лечиться пиявками.

“Как это?” – не понял он.

“При турках за такое лечение людей бросали в тюрьму, – объяснил я. – В Османской империи все пиявки принадлежат султану, на них казенная монополия, как в России – на соль”.

Мосцепанов был поражен этим тиранством. Он вдумчиво покивал, словно наконец понял, почему мы решились на восстание, и поинтересовался, много ли у меня в лазарете больных. Узнав, что всего трое, и те с поносом, проницательно сощурился: “Небось все филэллины?” Я подтвердил его предположение, и он остался доволен, что желудок у него крепче.

Филэллины поодиночке и группами подходили из деревни и рассаживались около нас на траве. Кто-то собирался сюда месяцами, приучал к этой мысли жену, изучал язык, кто-то за завтраком прочел в газете о падении Мисолонги, вышел из дому и не вернулся. Всех их я делю на три группы: первая – уволенные из своих армий и не способные вернуться к мирной жизни офицеры и унтер-офицеры; вторая – те, что влюблены в древнюю Элладу и мечтают о ее возрождении; третья – мадьяры, итальянцы, ирландцы, сочувствующие нам, ибо сами угнетены чужеземцами. Попадаются и такие, как Фабье, недовольные собственной родиной и решившие взять чужую, чтобы переделать ее по своему вкусу. Мосцепанов не принадлежит ни к одному из этих типов. Он уверяет, будто приехал сюда воевать за веру, но наши церкви ему не нравятся из-за их бедности, сами мы – тоже, хотя если поинтересоваться его к нам претензиями, услышишь что-нибудь вроде того, что в Петербурге, возле Гостиного двора, греки по безбожной цене торгуют морскими губками, а губки эти – тьфу, купить да выбросить.