Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

“Все мы теперь другие”, – отозвался Фабье.

Их голоса стихли в отдалении, тогда Мосцепанов спросил, какое сегодня число.

“Пятнадцатое”, – сказал я.

Он с важным видом загнул большой, указательный и средний пальцы, считая оставшиеся до отплытия дни. Далекий церковный колокол уронил на камни несколько медяков. Мосцепанов обернулся на этот звук и осенил себя крестным знамением. Я сделал то же самое, но спокойнее не стало. Мысли путались, как при бессоннице. С некстати стертой пятки беспокойство переходило на слабость ремня на сумке с хирургическими инструментами, а от него обращалось к болезни помощника, который должен носить за мной ящик с карболовой кислотой, спиртом и полотном для перевязок, но эти и многие другие заботы и тревоги мельтешили в мозгу, на фоне памяти о том, что к осажденному Акрополю приковано сейчас внимание всей Европы: его изображения вывешивают в витринах, о нем говорят на улицах, во дворцах и в парламентах. Я знал: через три дня на нас остановится око мира.

Долго писем тебе не писал и от тебя их не получаю, но в мыслях частенько с тобой разговариваю. Вот иду и говорю. Не в голос, конечно, хотя порой сам не замечу, как словечко вырвется.

По здешним понятиям у Кутахьи Решид-паши – армия, по нашим – дивизии три, правда, регулярные. С ними он после трехнедельной осады штурмом взял Афины. Греки ушли на Акрополь, там и заперлись, полтысячи нерегулярных. Нас послали им в помощь. С вечера десантировались в местечке Элевсин и в ночь пошагали к Афинам. На лошади один Фабье. Я-то и без пальцев ходок неплохой, а на такой ноге, как у него, далеко не уйдешь.

Идти не то двадцать верст, не то все тридцать, и ружье тяжеловато. Я с корпуса под ружьем не хаживал, но от молодых пока не отстал. Сапоги крепкие, левый по беспалой ноге шит на заказ, не хлябает. Разве что пяту отбил по камням, но в такое время не до пятки.

Лазутчики донесли, турок до самого города нет. Над бухтой, где с кораблей высадились, была одна батарея, и та не стреляла. Наши охотники прошлой ночью всех артиллеристов во сне вырезали. Командиром у них был француз, совсем молоденький, его привели к Фабье. Оказалось, они старые знакомые. Я был к ним близко и слышал, как Фабье велел ему вспомнить какой-то залив, где они стояли на берегу, и молодой месяц над морем просиял. Не знаю, что там вышло с этим месяцем, но французик голову свесил, молчит. Фабье что-то тихонько ему сказал на ухо и пошел прочь, а беднягу в два ятагана зарубили. Я, отворотившись, присел к прибою, чтобы волной заглушило его крики. Знаю, нет муки страшнее, чем когда в клинки берут. Пуля по сравнению с саблей – подруга.

От моря дорога в гору забирает. Поднялись на обрыв, и я этого французика сверху увидел. Наши его раздели, лежит в одной рубахе и подштанниках. Голову ему не снесли, ран с такой высоты не видать.

Костандис тоже на него оглянулся, тут же отвел взгляд и сказал: “Будь на его месте немец, итальянец, кто угодно, – был бы жив. Фабье только французам не прощает, если они у турок по найму служат. К ним он безжалостен”.

“Со своих, – рассудил я, – больший спрос”.

Он поморщился: “Не в том дело. На этой войне чем больше враг похож на тебя самого, тем он ненавистнее”.

А погодя добавил: “Франция для Фабье – родина свободы. Если француз воюет против свободы, значит – предал родину”.

“Выходит, родина выше свободы?” – спросил я, но ответа не получил.

Третий час идем. Цикурис пожалел меня, взял мое ружье. Топает с двумя ружьями и всё равно рта не закрывает. Молод еще, дыхание сбить не боится. Еще и на ходу из баклажки винцо прихлебывает. Мне тоже предложил, но я отказался. Сам знаешь, я до вина не большой охотник. Хорошего выпил бы, но оно тут либо кислое, либо со смолой. Пьешь – как соплю жуешь.

Вот в рощу вошли, деревья шумят. Какие, не разглядишь, да и не знаю я, как они тут называются. А при начале пути проходили мимо грецких орехов. В темноте я их по листьям не признал, покуда палые орехи не стали под ногами кататься. Подобрал парочку, друг о дружку давлю в кулаке, они не давятся. После острога зубы у меня не те, чтобы зубами разгрызть, а камнем бить – отстанешь, догонять придется. Хорошо, Цикурис меня научил, как им в жопку ножик вставить и повернуть. Я один открыл, а тут как раз Фабье мимо нас проезжал на лошади. Остановился возле меня, спросил, не устал ли. Я сказал, что нет, и этот орех, пополам разломанный, на ладони ему поднес.

Он головой помотал: “Мерси, я таких орехов не ем”.

“Зря, – говорю. – Знаете, как его греки называют?”

“Как?” – спрашивает.

Я ответил, как меня Цикурис научил: “Божий желудь”.

Он губу скривил: “У них что ни возьми, всё божье”.

“Такая земля”, – сказал я, но он уже проехал дальше и не услышал моих слов.

Идем одной колонной, в авангарде – горцы Караискакиса. Рассчитывают на добычу, поэтому перед собой никого не пропустили. Душегубы – хуже нет, их даже албанцы боятся, а ими тут матери ребятишек стращают. Атаман у них, как он про себя говорит, бывает то ангелом, то дьяволом, но, думаю, если спросишь, кто из этих двоих в нем сейчас обретается, он и сам не знает.

Наш полк – в арьергарде, посередине – ополченцы. Половину собрали из бежавших от Ибрагим-паши крестьян, другую из портовой шелупени по кабакам и бильярдным навербовали. Кто бос, кто пьян, кто с ножом и палкой вместо ружья, кто с такими мушкетами, что на телеге впору возить. По двое несут его на плечах, как бревно. Начальников сто человек, никто никого не слушает.

В августе два полнолуния. Первое прошло, второе не скоро. На востоке, где Афины, небо посерело, и звёзды не так часты, как у нас над головами. Ночь на исходе.

Час назад миновали сельцо с церковью. Костандис сказал, это Дафнийский монастырь, отсюда до Афин десять верст. Он здесь никогда не бывал, но мать у него родом из этих мест.

Сам я тоже в Афинах не был. Наш полк зиму там простоял, оттуда ходили к Мисолонги, но не дошли, а я это время просидел под Навплионом. Фабье меня там оставил с десятком филэллинов. Дал нам поручение принимать волонтеров из Европы, обихаживать их, ставить на квартиры и, главное, следить, чтобы не подались на службу к Хлойдеку. Французы должны были встречать своих, немцы – своих, а я – каких-то полячишек. Они прислали Фабье письмо, что хотят под его флагом воевать за греческую свободу, но, видать, передумали. Народ ветреный. У нас в полку их ни одного нет, меня оставили за поляка. Как-никак мы с тобой в Киеве росли, по-польску знамы.

Кто-то впереди опять шептуна подпустил, вонькой запахло. Справа и слева гора, тесно, ветром не раздувает. Дело обычное, солдатское – хлеб дурен, да еще и пост Успенский. Гороха, бобов много едим. Я с моим желудком сильно этим мучаюсь.