Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Фабье однажды привел меня сюда, чтобы показать эту женщину. Я ожидал увидеть гибрид Эвмениды и Шарлотты Корде, а увидел заурядную греческую мещанку, каких полно было в Таганроге. Они безвкусно сочетали похоронный цвет платьев с модными фасонами, были угрюмы в обществе, льстивы с моей матерью и крикливы в собственном семейном кругу, но первое впечатление, из которого мы сотворили себе идола, оказалось ложным. Сейчас Хара восседала на табурете с таким видом, словно глаза меня обманывают и на самом деле она орлицей парит над головами игроков, клубами табачного дыма, катящимися по сукну щербатыми шарами. Ничто не ускользало от ее хищного взгляда.

За вином Мосцепанов поделился со мной мыслями о том, как счастливо заживут греки после изгнания турок и египтян. Будущая Греция представляется ему копией России, но без русского казнокрадства, пьянства, неправедного суда и матерного сквернословия. Работящие крестьяне, честные судьи и мудрый монарх возведут ее на вершину величия и славы. Под звон колоколов, возвращенных на Святую Софию, в Афинах будет учреждена Академия, в Салониках и Навплионе – университеты. По внутреннему устройству эти учебные заведения видятся ему наподобие старой киевской бурсы, о которой он сам же мне и рассказывал, а по внешности напоминают царство Разума, каким оно изображалось на гравюрах времен молодости наших отцов – с портиками, фонтанами, статуями философов среди масличных и лавровых рощ.

Его идеал, как кривое зеркало, отразил мечты Фабье о свободной Греции, подающей пример всему человечеству. Мосцепанов стоял в начале того пути, который мой друг прошел почти до конца.

“По морям будут ходить пароходы”, – внес он завершающий штрих в свою идиллию, на этом фантазия у него иссякла.

Я предложил ему партию на бильярде, но только мы расставили шары и вооружились киями, как игроки и посетители траттории упросили Хару что-нибудь для них спеть. В других южных странах простолюдины жизнерадостны, право на печаль – привилегия высших слоев общества, но у нас даже матросы и торговцы любят песни о смерти. Не удивительно, что Хара спела сочиненную ею самой песню о Санта Розе. Когда она об этом объявила, я решил, что речь пойдет о его добровольной гибели в Наварине, но ошибся.

Вот краткое содержание этой баллады.

На утренней заре Санта Роза встает с ложа и говорит своей возлюбленной: “Прощай, я покидаю тебя!”

Она недоумевает: “Как? Почему? Разве есть в Морее девушки красивее, чем я?”

“Много есть на свете красавиц, – отвечает Санта Роза, – но мое сердце принадлежит одной”.

“Ее имя – Греция?” – спрашивает девушка.

“Нет”, – отрицает он.

“Свобода?” – следует вопрос.

Ответ тот же.

“Смерть?” – продолжает она спрашивать – и получает подтверждение своей догадки.

Слово смерть Хара пропела на итальянском, который в Навплионе все хоть сколько-нибудь да знают. В греческом оно мужского рода и нарушило бы всю композицию.

Песня была так проста, что Мосцепанов наверняка всё понял. Итальянское morte тем более не должно было его смутить, но, когда публика зааплодировала и в восторге застучала киями по столам, его руки остались в карманах.

“Не понравилось?” – спросил я.

“Это она его поманила. Сам бы не пошел”, – ответил он не мне, а своим мыслям.

“Кто она? – не понял я. – Смерть?”

“Она”, – глазами указал он на Хару.

“По-вашему, – удивился я, – Хара внушила возлюбленному, что он любит не ее, а свою смерть? Зачем?”

“Надоел он ей”, – лаконично объяснил Мосцепанов.

Вообще он не так прост, как кажется. Я давно примечаю за ним склонность к иносказаниям. Может быть, постоянно поминаемые им пиявки, которые отсосали ему дурную кровь, и эта кровь, и злодей с отгрызенным удом, и покалечившие его собаки – аллегории чего-то, чего я не понимаю, хотя в данном случае всё было более-менее понятно: Санта-Роза символизировал собой филэллинов, Хара – уставшую от их нравоучений Грецию.

В моих записях отмечено: перстень Мосцепанова отдан Наталье Бажиной 21 марта 1825 года. С тех пор я не раз у нее бывал, все эти дни у меня тоже записаны. Заходил, когда приезжал по делам в Нижнетагильские заводы, и всегда не с пустыми руками – то платок подарю, то зеркальце, то сыну ее какую-нибудь сладость или игрушку. Заметил в окне треснутое стекло – привез новое, мои солдаты его вставили. Не зудит теперь, если на Входо-Иерусалимской церкви в большой колокол зазвонят. Она меня чаем поила, я ей про Машу рассказывал, про жену.

Жена моя умерла при родах. Машу я вырастил и замуж выдал, а сам так и холостякую. Бывало, совсем соберешься жениться, невесту присмотришь, чтобы нравилась, и сам вроде бы ей не противен, но женитьба – дело не быстрое. Пока к тому идет, не удержишься, навестишь веселый дом или вдовую солдатку, сок из себя выплеснешь, глядишь – уже моя избранница и не так хороша, как прежде. Смотришь на нее и думаешь: на что она мне? Детей рожать? У меня Маша есть, внуков двое и еще будут, а себя занять, слава богу, есть чем. В батальоне дел много, не соскучишься.

Сейчас по-другому. Ляжешь с какой-нибудь, хотение свое избудешь, – а всё равно Наталья перед глазами стоит. Причем, что странно, даже если перед сном, в постели, о ней подумаю, и ночью потом она приснится, – никогда ее голой не вижу. Не валяемся с ней, а гуляем в красивых местах или разговариваем. Во сне она часто мне улыбается, хотя наяву я ее веселой не видел. От этой ее улыбки у меня семя истекает, но и когда проснешься после этого, она хуже не делается. Ядра пусты, а душа полна.

Последний раз оба мы видели Мосцепанова в позапрошлом сентябре, в Перми, но два года для меня и для нее – срок не одинаковый. Возраст, с которого человек сознает себя, начинается лет в пятнадцать. Наталье сейчас двадцать пять, ну двадцать семь, мне – за сорок, значит, получается, что с Мосцепановым она не встречалась одну десятую часть своей разумной жизни, а я – одну двадцатую. Эти два года у меня на календаре вдвое короче, чем у нее. По моему счету я видел его недавно, по ее – давно. Следовательно, могла про него забыть и перестать о нем думать.

Взял бутылку мадеры, конфет, апельсинов и отправился в Нижнетагильские заводы. От Екатеринбурга не близко, в один день не обернешься, но бешеной собаке семь верст не крюк. Еду, вдоль дороги леса стоят от рябины красные, лист сухой валится. Воздух как стекло. На елях по увалам каждую веточку видать. Красота!

Заночевал в роте. С вечера известил Наталью о завтрашнем визите, и в полдень был у нее. Она к моему приходу принарядилась, позвала меня столу. Я сказал, что позавтракал, но от чаю не откажусь. Достал мадеру, ссыпал конфеты на тарелку. Один апельсин порезал на дольки, но от гузки их не отделил, мякоть скормил Феденьке, на ее место приладил свечной огарок. Кожуру вокруг него сложил наподобие цветочных лепестков, зажег фитиль и повел мальчика в чулан. Он там в темноте и остался с этим китайским фонариком, а я вернулся к столу, разлил по рюмкам вино. Наталья свою только пригубила, сказав, что до вина не охотница. От конфеты откусила кусочек, остальное положила на бумажку.