Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Множество людей пыталось разгадать его тайну – и вот я понял, в чем она состоит.

И что?

Не было ни радости, ни даже тихого удовлетворения. Бесконечная печаль охватила меня.

Ехали через лес. Ельник, осины вдоль дороги. Я с силой отшвырнул журнал в сторону. Он жалобно всплеснул страницами, не понимая, за какую вину с ним так поступили, и зарылся в палую листву.

Фабье дал мне прочесть новое послание от Макриянниса.

“Загнанные в крепость, – писал он, – мы разделились, и каждый занял свой участок. Морфополусу и мне досталась Хрисоспильотисса – это где пещера и две колонны сверху; с тех пор здесь и стоим. За кровью и смертью света не видим – из Колонаки турецкие пушки с рассвета до заката по нам лупят. От амфитеатра до башни с главными воротами стоят Нерудзос и Папакостас, на Западном бастионе – люди Гураса, а на Львином – вот уж жаркое место! – Даварис и его деревенские. С этих несчастных Гурас только что нательные рубахи не снял, а ведь они в город скот пригнали и всё свое добро принесли, во время осады кормили и одевали ограбленных афинян. Гурас, будь он проклят, пока был комендантом, выпотрошил Афины дочиста…”

Макрияннис диктует письма, в них слышна живая речь. Читая, я слышал его голос, и моя симпатия к нему росла с каждой фразой.

“От Западного бастиона до Львиного у нас за стеной была прорыта сапа, – писал он дальше. – Мы ее набили порохом, а фитиль спустили в окоп. Это место обороняли афиняне Данилиса, честного патриота, его потом с Митросом Леккасом турки захватили живыми и посадили на кол у нас на виду. Фитиль к этой сапе был сделан из тряпки. А малую нужду мы справляли прямо в окопе. Куда отойдешь, когда со всех сторон стреляют? И вот утром турки собрались в атаку. Столпилось их множество у бастиона, как раз в том месте, где бы под ними порох в сапе и рванул. Видя это, мы строимся, выходим против них с клинками. Хотим поджечь тряпку, а она от нашей мочи мокрая, не горит. Поджигаем, но поджечь не можем. Один афинянин голой рукой схватил горящую головню и положил на фитиль. Огонь, как воду, взял этот храбрец во имя Эллады, но чертова тряпка так и не занялась. Пламя по ней пробежало и погасло. Бросились на нас турки…”

И наконец:

“Цитадель норовит пожрать тех, кого вскармливала годами. День за днем люди гибнут, а мерзавец Гурас обустроил для себя храм, сверху землей засыпал, чтоб снаряды не были страшны, семью там укрыл и сам спрятался. А своему куму Ставрису Влахосу с шайкой прихлебателей дал убежище в погребе. Назначил их старшими, а протопаликаром поставил Сурмелиса. Тот строчил донесения, будто Гурас за стенами воюет, тогда как он с его родичами наружу носу не высовывал. Мы-то выходили за стены с турками биться, а эти, что под землей засели, через Сурмелиса писали в правительство и в газеты, что, мол, вышел капитан Гурас против турок и задал им жару. Сидевшие в погребе прославляли сидевших в храме. Мы из газет об этом узнали, когда один афинянин принес их в крепость, и дара речи лишились. Потом пришли в ярость, и я во всеуслышание объявил: «С этого дня никто из крепости не выйдет, пока мы все бумаги, что будут при нем, не прочтем и не подпишем, что всё в них правда». А Гурасу я так сказал: «Иди, займи место за стенами, тогда и подвиги свои воспевай сколько влезет». Был он храбр и честолюбив, вышел, тут его и убили, а теперь распускают слух, будто убийца – я. Да гореть мне вечно в аду, если совершил такое или хоть миг в мыслях держал!”

Я вернул письмо Фабье.

“Не верю я ему, – заметил он. – Наверняка он и убил, но это не имеет значения. Он, не он, какая разница!”

“То есть как?” – удивился я.

“Макрияннису без Гураса проще будет оборонять Акрополь, на остальное мне наплевать, – цинично ответил Фабье. – Вы тут все можете перерезать глотки друг другу, пожалуйста, это ваше дело, но при одном условии: турки не должны овладеть Акрополем”.

Первые недели осады Кутахья непрерывно бомбардировал Акрополь из тяжелой артиллерии. Две батареи таких пушек поставили на Мусейоне, но ядра и бомбы бессильны перед вросшими в скалу бастионами. Если же прицел брали выше, они пролетали над горой и падали за ней. Некоторые ударяли в колонны Парфенона, высекая куски мрамора. Этим обеспокоились главные ценители эллинского искусства – англичане. Их не тревожило, что Ибрагим-паша в Модоне устроил невольничий рынок, где сотнями продает морейских крестьян в Африку, – а тут они потребовали от Кутахьи прекратить обстрел, при отказе угрожая сжечь турецкий флот в Пирее.

Хорошенько поторговавшись, тот подписал обязательство не обстреливать Акрополь из осадных орудий. “Times” и “Morning Chronicle” раструбили об этом на всю Европу, но хитрый паша нарушил договор, храня верность его букве. В октябре Криезотис с четырьмя сотнями бойцов прорвался на помощь осажденным с грузом продовольствия и пороха; после этого Кутахья понял, что быстро взять Акрополь не сможет, и решил подвести под него громадную сапу. Место для нее выбрали в основании скалы прямо под Парфеноном. Саперы подрывают там небольшие заряды, затем солдаты кирками и лопатами расчищают завалы земли и камней. Судя по числу работников, в подкоп будет заложена мина колоссальной мощности.

Люди Макриянниса ведут учет подвозимых туда ящиков и бочек с порохом. Его уже около двух тысяч окк , то есть шесть тысяч фунтов, но будет еще больше. Кутахья ждет, когда ему подвезут новый запас. Штурм начнется сразу после взрыва. Парфенон будет окончательно разрушен, защитники Акрополя погибнут или их перебьют турки.

Четвертый месяц сотни людей заперты в тесной цитадели. Раньше в ней стоял турецкий гарнизон и селились мусульмане, чувствуя себя здесь в большей безопасности, чем в нижнем городе, но покинутые хозяевами казармы, магазины, жилища пришли в запустение. Мебель сожжена в очагах, кругом голые камни, грязь, вонь, сырость. Не хватает топлива, невозможно ни согреться, ни разогреть скудную пищу. Крохотные порции воды Макрияннис распределяет лично. Вина мало, но вечерами, под свист флоера, звучат песни, которые в детстве пела мне мать. В Аттике особенно много песен о Хароне. Смерть у нас не старуха, как у других народов, а старик. Харон ходит пешком, но легко обгоняет всадников на арабских скакунах, его лик и одежда пестры, как шкура рыси, глаза – две зарницы. Могучие паликары, гроза сарацин и турок, вызывают его на бой и борются с ним на горах Парнаса, на кладбищах, у церковных врат или на предназначенном для таких поединков мраморном току, причем заранее знают, что победа останется за их противником. Нет ни одной песни, которая кончалась бы иначе, но в том-то и утешение. Так было всегда, говорят они певцам и слушателям, так будет со всеми, не бойся, не плачь, ты ничем не хуже тех героев, кого уже одолел этот пестрый.