Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Иногда я размышлял, что же произойдет с жителями Иерусалима, если выяснится определенно, что Бога нет. Нет ни для мусульман, ни для евреев, ни для христиан. Вполне вероятно, думал я, не случится ничего, потому что трудно покачнуть гору, поняв, что она сложена из атомов. Но не менее вероятно, что вера в Бога крепка лишь потому, что легка вера в Его небытие, подумал я следом. Со временем размышления об Иерусалиме без Бога или с Богом стали неотделимы от образов, что возникали в сознании по мере погружения в дело Шапиры, в которое так или иначе вовлекали меня записи отца. И до сих пор, когда я вспоминаю о Мозесе Шапире, с неизбежностью задумываясь о проблеме его легендарных свитков «Второзакония», подлинны они, как кумранские свитки, или же уникальная подделка, передо мной возникает витраж из церкви Христа – дерево с произрастающими в его кроне ивритскими буквами. Здесь Шапира повторно крестился и крестил двух своих дочерей, и за этим витражом тогда, полтора века назад, точно так же поднималось и заходило над Иерусалимом солнце. А когда я думал, есть Бог или Его нет, иногда перед глазами возникала толчея на Христианской улице, где по-прежнему торгуют древностями, а когда-то у входа одной из лавок близ поворота на улицу Святой Елены висела табличка: «Мозес Шапира, официальный поставщик Британского музея».

«Очень важно и интересно понимать, – замечал отец, – что Иерусалим до самого последнего времени был незавидной нищей дырой, притом что за свои почти шесть тысяч лет существования дважды был стерт в прах, абсолютно в пыль, десятки раз осажден, десятки раз взят и отвоеван обратно – а на излете существования Оттоманской империи это был всего лишь квадратный километр антисанитарии и отравленной стафилококком воды, здесь бушевали инфекции и жители кормились только за счет паломников, в то время как весь мир был убежден, что библейская цивилизация сгинула и до нее не добраться, как до Атлантиды. Однако выяснилось: стоит только в Иерусалиме взять в руки лопату, как тут же под ногами начнут открываться страницы Ветхого Завета и Евангелий – и от этого факта кружило голову, кружит и сейчас, в настоящем, из которого до недавнего небытия города – расстояние в ладонь, точней, в кулак».

Невольно, на ощупь продвигаясь по следам отца, я погрузился в историю археологических открытий в Святой Земле и не уставал удивляться, до какой степени полна она академических парадоксов, часто замешанных на соперничестве личностей, империй, эпох, причем «дело Шапиры» было явно самым трагическим.

Торговец древностями Мозес Вильгельм Шапира родился в Каменец-Подольске в черте оседлости, в глухом углу империи, отличавшемся живописной природой (скальная крепость над изгибом реки) и набожной жизнью хасидских общин. Отец его, и это поразило меня, отправился в Иерусалим, чтобы вскоре пропасть без вести. Двадцати пяти лет от роду вместе с дедом Мозес Шапира отправился на поиски отца; три тысячи верст пути через Стамбул, Эскишехир, Мерсин, Идлиб и Тартус начались для них всерьез в Бухаресте, где дед заболел и умер. Вернуться Шапира не пожелал и, приняв крещение в лютеранской церкви, продолжил путь.

Арабы-христиане Ближнего Востока, в сущности, близки к потомкам крестоносцев, точно так же как и среди арабов-мусульман не редкость встретить потомков евреев, принявших под давлением исторических обстоятельств ислам. Греко-православная и римско-католическая церкви на Ближнем Востоке всегда были заняты только тем, что охраняли свои паломнические святыни от посягательства иных конфессий, в то время как протестанты активно, но тщетно проповедовали иудеям христианство. В начале 1830-х годов Англия и Пруссия ради этой цели заключили религиозный союз в Святой Земле и призвали евреев-выкрестов из разных европейских стран собраться в Иерусалиме под покровительство первого епископа объединенной церкви. В 1856 году после изнурительного, полного превратностей путешествия Шапира поселяется при англиканской миссии, посещает церковь Христа у Яффских ворот и обучается в ремесленном училище переплету книг и резьбе по дереву. Рынок сбыта формировался тогда только паломниками, покупавшими фигурки Богоматери на ослике с младенцем, кресты и крестики, ларцы для сбора пожертвований – всё из оливкового дерева, – а для общинных нужд изготовлялись макеты древнего города и Храмовой горы; их можно и нынче рассмотреть в музее при церкви, куда я непременно захаживал, снова и снова всматриваясь в эти грубо окрашенные кусочки дерева, с которыми за прошедший век играло множество детей, обживая игрушечный Иерусалим с помощью кукол гораздо успешней, чем это делали живые люди в Иерусалиме настоящем. Вслед за отцом я удивлялся необычному эффекту: если задуматься об истории города, воображение немедленно притягивается к воронке первого века, к распятию Христа и Иудейским восстаниям; при этом насколько неинтересно почти всё, что после (может быть, любопытны лишь несколько эпизодов, связанных с персами и крестоносцами), настолько же увлекателен Ирод и Первый храм, маккавеи и Вавилонское изгнание, – время в Иерусалиме зияет двухтысячелетним провалом, и перемещение в нем происходит по узенькому длинному мосту из пекла в пекло.

Город в те времена, когда Шапира открыл свою лавку, был полон примет перенаселенной нищеты: мясники сбрасывали потроха животных в сточные канавы, кучи гниющего мусора громоздились на перекрестках, площади были похожи на прифронтовой госпиталь – здесь собирались калеки, безрукие и безногие грели свои обрубки и язвы на солнце, слепые гремели кружками для подаяния. Лишь с приездом кайзера и развитием железной дороги, разбавившей паломников туристами, город стал понемногу преображаться, по крайней мере в вопросах гигиены и удобства проезда по дорогам – не только верхом на осликах и лошадях, но теперь и в повозках и каретах. Общественная жизнь была скудна и мерцала в основном благодаря евреям, отчаянно боровшимся против христианских миссий. Еврейские общины предавали анафеме отступников вроде Шапиры, запрещали хоронить на еврейских кладбищах тех, кому довелось умереть в миссионерских госпиталях или лечиться у врачей-миссионеров; дочь Шапиры, ставшая французской писательницей, вспоминала, как иногда у лавки останавливался какой-нибудь набожный еврей и, потрясая руками, гневно кричал в лицо Мозесу: «Предатель! Предатель!»

Осенью, благодаря наступившей прохладе, писал отец в своем эссе, посвященном Шапире, паломников становилось больше, особенно под Рождество (в чем я и сам мог убедиться, встречая дочь в аэропорту, где повсюду шумели группы религиозных туристов; на выходе их ждали священники разных конфессий с флажками Бразилии, Греции, России, Кореи). Осенью Шапира бывал молчалив, замкнут, запирался, погружаясь в расшифровку древних рукописей. Но проходил месяц-другой, и вот уже перед рождественской суматохой на улицах хозяин являлся в лавку вместе с младшей дочерью, разбрызгивал воду с розовым маслом, сам вставал в дверях, чтобы поприветствовать привлекательных туристок, пригласить внутрь, предложить резные переплеты для святых книг, литературу об Иерусалиме. Для особо понравившихся выкладывал на прилавок сокровища: свитки, керамику, кувшины и идолов, – угощал кофе с медовой баклавой, приглашал пройти в задник посмотреть на бассейн Вирсавии, облокотясь на балюстрадку, уставленную цветочными горшками (в декабре уже расцветали кавычки крокусов): вот, взгляните в колодец мшистых стен, вдоль которых иногда плюхаются бурдюки из окон, ах, не пугайтесь, так набирают воду для уборки; вон там, в том углу, видны ступени, где появилась из воды Вирсавия в тот самый миг, когда Давид узрел ее; и немудрено, ведь жили здесь всегда тесно – цари и священники, выходя на улицы, сталкивались лицом к лицу с пророками и нищими, обитали буквально через забор, стена в стену. Скажем, взять Сион, подхватывал отец, – в сущности, лишь небольшой пригорок, а какие вселенские драмы произошли на этих склонах, ибо на их волне часть Верхнего города накатывала вплотную к преторию, так что дома простых людей, в одном из которых апостолы с Христом совершали Тайную вечерю, граничили с домовладениями первосвященников, на выбор – Анны или Каиафы, археологи еще спорят чьими. Свобода соседствовала с арестом, смерть шла об руку с жизнью, хоронили в тридцати шагах от городских стен, и многое мы можем объяснить теснотой – ведь суть истории Содома не в том, что жители его возжелали надругаться над ангелами, а в том, что добро там называлось злом, а зло – добром, и нищим запрещалось подавать в стенах города; просить – сколько угодно, а вот милостыню давать было нельзя под страхом казни, так что даже в последнем месте на земле нищие могли находиться внутри городских стен.