Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Если бы в 1868 году немецкий проповедник Аугустус Фредерик Кляйн не принял предложение шейха Бени Хамида отдохнуть в его шатре, то, по всей видимости, имя Мозеса Вильгельма Шапиры осталось бы под спудом забвения. Но у пастора Кляйна не было выбора, потому что человеческих сил не хватит идти дальше после перехода через Мар Сабу (монастырь Святого Саввы) в оазис Эйн-Геди. Кляйн ночевал в палатке в финиковой роще, наблюдая на закате семейство винторогих коз, спустившихся к водопою, а на рассвете отправился в ущелье осмотреть капище медного века, чтобы зарисовать стертые обломки «рогатого» алтаря – кубической формы камня с заметно выгнутыми вверх углами, действительно похожего, как и говорил Уоррен, на алтарь, найденный в Мегиддо. Затем, пока не поднялось в зенит солнце, пастор поспешил вместе с проводниками к лодке, груженной для остойчивости камнями, и отправился на противоположный берег Мертвого моря, в устье Вади эль-Муджиб. Причалив, они поскорей скрылись в тенистой теснине ущелья, погружаясь все глубже в каменном колодце, выглаженном зимними потоками, местами заваленном валунами, местами в выемках еще полном воды, горячей и затхлой, но все равно спасительной, ибо в намокшей одежде идти было легче. Когда ущелье наполнилось тенью от склоненного уже солнца, они поднялись на край ставшего значительно более пологим русла. Здесь им попался выехавший навстречу всадник, который принял часть поклажи и проводил к стойбищу Бени Хамида, где пастора ждали шатер, ковры, подушки и крепкий кофе, поданный вместе со сластями и мундштуком разожженного кальяна. Прикрыв глаза, Бени Хамид многозначительно рассказал Кляйну о том, что в его владениях, буквально в нескольких минутах пути находится черный камень с древними надписями, которых еще не видел глаз европейца. Возбужденный вероятной значительностью удачи, Кляйн дурно спал и рано утром упросил сыновей Бени Хамида отвести его к камню. Это оказалась стела высотой почти в человеческий рост с несомненно древними семитскими надписями в 34 строки – посланием в века известного из Библии моавитского царя Меша. Значение находки в те времена, когда подлинность библейских событий была абсолютно мифической, было трудно переоценить. Кляйн срисовал фрагмент послания и поспешил отправиться в обратный путь в Иерусалим, где явился к прусскому консулу с докладом. В тот же день в Берлинский императорский музей была отправлена телеграмма с запросом, и скоро получено согласие музея выделить сто наполеонов для покупки стелы.

Уже снаряжается экспедиция для переговоров и доставки камня, но Бени Хамид заламывает цену в тысячу наполеонов. Секрет, известный больше, чем одному человеку, никогда не остается тайной, и одновременно с немцами тогдашний канцлер-драгоман французского консульства Шарль Клермон-Ганно, амбициозный и талантливый молодой лингвист, также пытается приобрести камень. Он посылает арабов снять с инскрипции стелы оттиск из папье-маше; однако отправленные им бедуины принадлежат к роду, конкурирующему с кланом Бени Хамида, и на месте разыгрывается следующая сцена: в яме, где скрывалась от посторонних глаз стела, два араба накладывают бумажную массу на камень и ждут, пока та высохнет, в то время как третий обороняется от наседающих на него с копьями, неистово вопящих бедуинов. Нападавшие ранят одного экспедитора, второй бежит, третий успевает сорвать едва просохшую бумагу – клочьями – и ретируется, запихнув за пазуху добычу.

Стремясь опередить немцев, Клермон-Ганно обратился за помощью к османским властям, и тогда Бени Хамид, испугавшись вторжения турецких войск на территорию своего племени, приказал обложить стелу костром, затем полить раскаленный камень водой и делать так снова и снова, пока археологический шедевр не распадется на множество фрагментов. После этого шейх велел своим вассалам взять по куску камня и спрятать на собственных гумнах, тем самым привлекая древними заклятиями милость богов на урожай. Между тем Клермон-Ганно, получив от своих посланцев оттиск камня, в течение недели расшифровал текст. В научном мире это произвело настоящую сенсацию: о подлинности надписи свидетельствовало ее историческое содержание, дополненное лингвистическим и палеографическим анализом. Кроме того, ему же, Клермону-Ганно, объединив усилия с Palestine Exploration Fund , удалось, не церемонясь с ценой затрат, выкупить куски расколотого камня, составляющие вместе приблизительно две трети надписи, и теперь склеенную стелу Меша можно увидеть в Лувре.

После истории со стелой множество древностей внезапно хлынуло из Моава – в том числе и обломки камней с инскрипциями, кувшины, керамические сосуды в виде рук, обращенных пятью перстами в небо, идолы, у некоторых человеческих фигур имелись даже лихо закрученные усы, и многое в этих изделиях было от современного примитивизма. Разумеется, писал отец, важно понимать, что неумелую древность подделать труднее, чем произведения древнего искусства, по той причине, что эволюция интеллекта напрямую связана с развитием ремесленного умения пальцев, подобно тому как орудия труда древнего человека несут следы развитости ума. Искусство же любого периода ближе нам и понятней, в отличие от ширпотребного среза, который, в сущности, является прямым слепком мозга древней эпохи, исчезнувшего без следа, как и вся не оставившая праха органика. Древнейший примитивизм не может быть имитирован современной неумелостью, то есть с помощью упрощения художественного образа; это гораздо трудней имитации детского искусства и изображения идей, принадлежащих, скажем, собаке: в обоих случаях требуется талант особого свойства.

Скорее всего, среди моавитской керамики имелись подлинные образцы, породившие множество подделок, естественно, исполненных в меру способностей мошенников. Шапира поначалу купился на свежие поставки Салима; вероятно также, отчасти и рад был обманываться. Так или иначе, он продал Берлинскому музею «моавских идолов», якобы найденных у подножия стелы Меша. Клермон-Ганно объявил их подделками. Расследование немецкого консула, вызванное обвинениями Клермона-Ганно и продуманной контратакой Шапиры в печати, выяснило, что двое мальчишек таскали из дома Салима едва обсохшие «моавитские черепки» в гончарную печь, причем приказано им было делать это лишь с наступлением темноты и только во время молитв Магриба и Исы, когда улицы наверняка были пустыми. Состаривалась керамика тем, что закапывалась во влажную смесь соли и земли, которой изобиловали берега Мертвого моря; в ящиках с этим едким составом она и доставлялась в дом Шапиры. Изначально обманутый подручными, Шапира поддался искушению остаться внутри выдумки, потому что дело завертелось; с одной стороны, он чувствовал свою правоту, раз некоторые сосуды и идолы в самом деле были подлинными, с другой – он слишком рисковал, ставя на карту свою репутацию.