Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Вернувшись в очередной раз из пустыни, я по обыкновению зашел в Русскую миссию. Тогда я и узнал, что Шимон Леви три дня назад был госпитализирован с инсультом. Прогнозы врачей относительно Леви не были радужными. Я готовился к худшему и продолжал ездить к нему. Все, что произошло в дальнейшем, случилось само собой, обладая той внутренней закономерностью, без которой время бежит мучительно медленно, в отличие от ситуации, когда увлеченность пронизывает календарные толщи навылет. Одним словом, проект пещер-обскура пронесся в сознании чередой мгновений, хотя на деле прошло около полугода, прежде чем зеркала смогли дать первый тусклый призрак очертаний Храма.

А случилось так, что я разговорился с одним из лечащих Шимона докторов – Альбертом, тонким и упругим, как кузнечик; в Израиле он с четырнадцати лет, приветливое умное лицо, очки, уже седина в шевелюре, трое детей, говорит о них, сразу становясь серьезным, постоянно возится с пациентами. Это он привел меня в лабораторию компьютерной томографии.

Южный ободок горной чаши, обнимающей долину Эйн-Карема, – скальный, укрепленный террасами уступ – был выбран для строительства нового корпуса университетского госпиталя после того, как во время Войны за независимость арабы разгромили караван медицинской помощи, пытавшийся вывезти раненых с кампуса на горе Скопус.

Долина Эйн-Карема с древнейших времен была освящена покоем земледельческого населения, достаточно удаленного от городских распрей, стоянок военных лагерей и паломников, мест казней и восстаний. Исторически же местность оказалась примечательной тем, что здесь был развит особо культ ритуального омовения, практиковавшийся еще до рождения его главного проповедника – Иоанна Крестителя, по преданию выросшего близ одной из местных пещер с источником воды, среди которых есть и та, что была ритуальным местом еще в бронзовом веке.

Чаша Эйн-Карема испещрена зазубринами террас, уступов, склоны ее усыпаны множеством руин, остатками задичавших садовых деревьев, но главное здесь дерево – сосна: во время зимних бурь ветер с шипением рассекается кронами, провожающими прощальными взмахами бегущие по самому краю долины тучи. Там и сям маячками виднеются кипарисы, они, словно игольчатые отточия, размежают скопления деревьев вокруг строений или руин. Зимой тут изумрудно от высокой травы, весной повсюду расцветают дички миндаля, и в конце апреля начинается цветение любимого отцом дрока, ярко-желтыми охапками и плетями льющегося с круч и подпорных стен. Пение птиц, оживляющихся перед закатом, сменяется в сумерках всплесками шакальего кашля, кряканьем лисиц, фырчаньем ежей в кустах. Здесь обитают колонии муравьев, протаптывающих в траве тропы-проспекты, подобно тому как при прокладке дороги люди трудятся на лесоповале, укладывая в горизонталь огромные деревья. Долина устроена так, что точка росы в ней часто рождает на рассвете облако, которое с восходом начинает перетекать через край, наваливаясь на подъездные дороги, кроны сосен проглядывают из тумана островками, и плывут вместе с ними купола Горненского монастыря, подпирающего госпиталь с востока.

Под десятками метров скального массива находился в состоянии консервации огромный зал, рассеченный коридорами, где в полном вооружении ожидало своего тревожного часа множество реанимационных станций: мерцали в автономном режиме аппараты искусственного дыхания, помигивали мониторы жизнеобеспечения, на столиках разложены в стерильных упаковках инструменты, медикаменты, – всё подготовлено на случай войны к немедленному приему тяжелораненых. На самом краю этого мрачноватого ожидания в полной готовности выделено несколько ячеек для гражданских больных.

Альберт за руку привел меня в группу автоматического распознавания карты тела, работавшую вместе с врачами. Они передавали программе свой опыт точности умного глаза: работа эта была подобна той, что я выполнял самостоятельно, научая свой алгоритм понимать взаимодействия элементарных частиц.

Начальник группы BMR-Team – Body Map Recognition [31]– был родом из Караганды, и в немалой степени благодаря тому, что Полянский знал не понаслышке, что такое лагман и сорокаградусные морозы с заметенными снегом по козырек подъезда пятиэтажками, мне не пришлось притираться к команде. Парни схватывали с полуслова и быстро сошлись на том, чтобы сразу «пришить» уже апробированные томографические базы данных к исполнительному ядру «Памира». Вышло так, что идея, которой я делился с гуру Уразметовым, – идея заставить «Памир» анализировать самого себя и другие подобные данные, – оказалась удачной. Я на порядок улучшил точность распознавания массива, добытого на высокогорье, но главное – мне удалось проинтерпретировать его несжимаемые области как части единого алгоритма и заставить распознавать с феноменальным успехом карту человеческого тела.

В группе Полянского было десять человек; некоторые запомнились особо, – например, Абигаль, кроткая остроносая девушка, похожая на детектива, очень вежливая и чуткая, любившая материться по-английски. Был примечателен Ноах – любознательный парень спортивного телосложения, несколько скаутского склада, учившийся в Калифорнии, постоянно интересовавшийся всем подряд, даже конспектировавший то, что страстно обсуждал его шеф с неизвестно откуда взявшимся прикольным русским.

Вычислительные мощности госпиталя оказались достаточными, чтобы за два-три месяца обучения системы можно было ожидать первых результатов. В идеале программа должна была превращать сотню томографических срезов человеческого тела в реальную трехмерную модель, выполненную с точностью до сотой доли миллиметра, со всеми мельчайшими капиллярами, сухожилиями, соединительными тканями и особенностями, чтобы у врача была возможность перемещаться внутри всего организма. Замысел состоял в том, чтобы в автоматическом режиме получить с немыслимой точностью полную пространственно-клиническую картину конкретного пациента, – и он, замысел, увенчался успехом.

День «подсолнухов» обычно начинался ранним летним утром, когда, поднявшись к монастырю Илии, на Хевронский тракт выезжал «жук», одна из тех допотопных хиппарских тачанок, на которых ездят по Израилю только законченные растафари и охотники покрасоваться либеральным образом жизни. Машина тарахтела с перебоями, потряхивала передними крыльями, и по тому, как отчаянно сзади мотался ремень генератора в прорехе сгнившего капота, можно было заключить, что ее лучшие дни уже миновали.

В «жуке» за рулем громоздился я, в солнечных очках и отцовском пробковом шлеме; машина была забита ящиками, в которых находились собранные накануне в Пузырьке «подсолнухи». Автомобиль направлялся к Старому городу, чтобы приткнуться на одном из пустырей близ Геенны. Предупредив Полянского, что сегодня беру выходной, я плотно позавтракал и хорошо зашнуровал ботинки – не подвернулась бы нога, покуда буду карабкаться по кручам, сверлить, вбивать дюбели и монтировать с помощью аккумуляторной «Макиты» свои диковинные приборы, состоявшие из прецизионного моторчика, солнечной батареи и параболического зеркальца. Настроение у меня было превосходное, как и всегда, когда я был увлечен работой, а здесь еще бодрости прибавлялось, ибо я чувствовал, что сумел шагнуть, хоть и ненамного, впереди отца.