Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

БАМ — стройка века!

Десятки тысяч молодых людей с постоянного места жительства сорвали, миллиарды рублей старым, больным и детям не доплатили. Солдат нагнали.

Многие энтузиасты получили особый подарок партии — клещевой энцефалит. Сколько от него комсомольцев-добровольцев умерло? Говорят, каждый год — по полторы тысячи скашивало. Спросить не с кого. Жизнь человеческая тут и копейки не стоит.

А самая большая неожиданность на дороге — скорость. На многих участках можно, не боясь отстать, из вагона вылезти и цветы собирать. На всех южных склонах — желтяки и синюшки сплошняком.

Тут не принимать, а по-новой строить надо. Осматривала полотно после того, как товарняк проехал с рудой. Стыки разошлись. Болты из шпал повылезли. Хоть ремонтную бригаду вызывай.

Не спеша подъехали к огромному горному хребіу. Я уже приготовилась по тоннелю тащиться. С детства не люблю. Ан нет — главный, Северо-Муйский тоннель так и не пробили. И неизвестно, пробьют ли, тектонические разломы там, сейсмика коварная. Радон. Полсотни людей там пульпой прибило. В семидесятые еще.

Поехали через перевал на автобусе. Не для слабонервных дорога. Автобус ерзал на мокром гравии как теленок на льду. Казалось — вот-вот в пропасть покатимся. Председатель комиссии, академик Елкин, трясся как осиновый лист. У его заместительши, Палкиной, истерика началась. Елкина коньяком отпаивали, а Палкиной глаза завязали. Обняла ее, а она, дура, хнычет: «Мариночка, если я умру, позаботься о Машке, Павлику ребенка не оставляй, добейся, чтобы бабушке и дедушке отдали».

Обещала ей все, а она мне вечером официально заявила при всех: «Вы, Марина Петровна то, что я там, на перевале говорила, в голову не берите, забудьте, это у меня нервы. Павел Сергеевич — примерный муж и отец…» А у самой глаза испуганные, как у прибитого щенка.

Приняла тогда наша комиссия эти участки. А что прикажете делать? Перестройка-неперестройка, у нас все по-старому. Нас послали, чтобы мы подписали протоколы, мы и подписали. Напоследок Елкин нам сказал: «Все понимаю. Хотите бороться? Боритесь. А я пас…»

А дорогу МПС на баланс повесили. Пусть железнодорожники с ней дальше мучаются. На кой этот БАМ кому нужен? Возить там некого и нечего. Лёня давно в ящик сыграл. Денег на разработку новых месторождений нет. Порт в Советской гавани так и не построили.

Мне бамовское начальство чучело лисы подарило. И маленький кусочек рельса. С гравировкой — «Станция Гоуджекит».

На даче, сказали, цветами займешься…

Флоксы разведу. Душистые цветы. Радостные. Весь участок засажу флоксами. Пусть соседи носы зажимают. Картошку посажу. Надоела польская. Желтая какая-то. И на вкус — мыло. Морковку и укроп. Яйца буду у дяди Мити покупать. А молоко — у бабы Мины. Если она свою буренку не зарежет.

Не знаю, как до троллейбуса дотащилась. Старая кляча. Мениск на правом колене опять в сторону съехал. Повязку навертела, а что толку. Сколько мне уже костоправы операцию предлагают? С тех пор как тогда с бревна упала. Вот же дура была — спортивной гимнастикой занималась! Сборы. Сборная. Соревнования. И что от всего этого осталось? Одни болячки. Хорошо шею не сломала как несчастная Леночка Мухина.

Главный спортивный врач Масальский запугивал — ходить не сможешь! Ничего, тридцать пять лет хожу. И еще двадцать пять протащусь, если Бог даст. И с сердцем — тоже самое. Консилиум в академической больнице. Профессор Лопатин. Без операции проживете три-четыре года, максимум пять лет. Двадцать лет уже живу. Потихоньку-полегоньку. А те, кого тогда резали, все в сырой земле.

Почему я вся дрожу? Георгий говорит — радоваться надо, что живая из этого змеюшника вырвалась. На заслуженный отдых… Руки трясутся и холодный пот по хребту. Как тогда.

Было мне восемь лет. Разбил в тот летний денек братик мой несмышленый, Баша, бюст Сталина во дворе нашего дома, на Авиамоторной. Прямо по гипсовой роже заехал. Камнем. Нос отбил и часть щеки. Весь двор видел. Многие тут же окна закрыли, чтобы на Сталина безносого не смотреть. Вечером мать и Биба ареста ждали. Башу выпороли. И мне под горячую руку досталось.

Биба выпил, а мать перед сном горячо молилась. На тумбочке у нас иконка стояла. На жести печатка «Божья матерь Казанская», дореволюционная.

В жуткой тишине спать легли. В нашей семиметровой комнате. Мама с Бибой на койке, а Баша и я, как обычно, — под столом, на матрасе. Я была девчонка вздорная, взяла эту иконку и к стене отвернула, схулиганила. Все заснули — мать сопит, Биба храпит, Баша-брат ворочается во сне, потирает больное место. А я долго не могла заснуть, страх меня терзал, что без матери останусь. По хребіу пот холодный, под животом — спазмы.

И вот, вижу я — открывается наша дверь и входит к нам в комнату какая-то женщина. В темном балахоне или плаще с капюшоном. Присела рядом с нашим столом и синий шелк от лица отбросила. И вижу я, что это сама Приснодева Мария к нам зашла. Носик прямой, губки точеные. Глаза огромные, на лбу — жемчуга… Посмотрела она на меня ласково и сказала: «Не дрожи, девочка, все будет хорошо. Зачем же ты, Мариночка, меня к стенке повернула? Я хочу всегда с вами быть!»

Улыбнулась мне как солнышко и ушла.

Не тронули нас тогда, но через три месяца из комнаты выселили. Мать лежала в это время в больнице. Плеврит у нее был гнойный. Биба на фронте шоферил. А меня с братом сердобольные соседи приютили. Дядя Петя и тетя Нюра. Однажды, когда тети Нюры дома не было, дядя Петя меня невинности лишил. Не стращал, не бил. Уговорил. Пыхтел, пыхтел, да так и не кончил.

Господи, прости мне мои грехи, лишь бы дочь и муж здоровы были. Помоги, помоги, Заступница сирых! Переведи все их хвори на меня…

Проводы на пенсию. Похороны без гроба. Все будут так сладенько смотреть — как на покойника. Я покойник и есть. Забывать все стала. Вчера забыла Георгию галстук повязать, — так без галстука и поперся в совет. Ученый секретарь. На Аляску он поедет! Тут бы до работы без инфаркта доехать…

Обступят и в лоб целовать начнут. Сомов, Скребнев, Тухманский, Фрошман, Удушкин… Профессора наши, жеребцы науки. Даже полумертвую боятся. Убили, выпроводили. Нет, будут жирными жопами юлить. Марина Петровна, вы наш лучший кадр, старейшая выпускница кафедры, третий наш доктор, автор классической монографии. А сами из нее главами крадут. И не ссылаются. Живую на куски растаскивают.

Даже консультантом не оставляют. У Удушкина руки затряслись, когда я про часы спросила. Чуть в истерику не впал. Семьдесят семь лет старику. Все настоящие мужики пять раз умереть успели. Этот живет и деньгу копит. А ведь еще студенткой меня знал. Подкатывался. Мариша, какая у вас фигурка точеная. Заходите, Зайра Айзековна в Кисловодске… Чайку бы попили… Коллекцию вам покажу. Опалы из Казахстана. Сам собирал. Медовые, оранжевые тона. Турмалины из Нуристана. Баснословные камни. Бразильские аквамарины. От нервных расстройств помогают. И белая рыбка есть.