Ян Козак - Гнездо аиста

— Это позор. По-зор! — крикнул Бриндзак. — Я бы отобрал у них партийные билеты!

Врабел поглядел на него — лицо Бриндзака выражало суровое осуждение.

— Именно это я и сделал, — сказал Врабел. — Двое отдали мне их, один, правда, швырнул свой билет на стол, словно кость собаке: «Вот он — на, бери!» А третий… Знаешь, что он сделал? — обращаясь к Гойдичу, спросил Врабел. — Он сказал мне: «Даже самому господу богу не отдам партийный билет». Вот так и сказал: даже самому господу богу…

— То, что произошло у Валента, — очень серьезно, — заметил Гойдич. — Не хотел бы я быть на его месте.

Врабел посмотрел на него грустно и устало.

— Я тебя понимаю. Хотя… выполняя самые трудные задания партии, всегда что-то приобретаешь и для себя…

— Теперь вот и выясняется, кто чего стоит и что было у каждого из них на уме, когда они пролезали в партию, — сказал Бриндзак. — Я бы всех их — крыс этих — вывел на чистую воду.

Гойдич сжал губы. Ах ты скотина, подумал он. Боже, до чего же станет хорошо, когда ты уберешься отсюда! Посмотрим, как будет обстоять дело с тобой в области. У тебя ведь и там полно знакомых, будь ты проклят…

Врабел поднялся, подошел к окну и уставился в темноту. Потом направился к карте области.

Зачем он, собственно, приехал? — спрашивал себя Гойдич. И вдруг испуганно встрепенулся. Боже милостивый, только бы не потребовал от меня людей для Валента…

— Бриндзак прав, — сказал Врабел. — Чтобы поле было чистым, надо с корнем вырвать сорняки. Партию необходимо очистить, просеять через сито… Но кто останется в сите?.. — В голосе его прозвучала тревога. — Столько людей, столько членов партии теперь изменяют ей. Не выполняют того, что партия от них требует и что так необходимо. Не понимаю, как можно быть такими наглыми и подлыми. Вот спроси меня, сколько людей из тех, с кем я сталкиваюсь, могут изменить делу партии, и мне не хватит пальцев, чтобы сосчитать их.

Гойдич задумчиво смотрел перед собой. На душе у него становилось все тревожнее. Но ведь эта карта могла бы тебя немного успокоить, думал он. Ты видишь густую сеть приколотых к ней красных флажков. Ими обозначено будущее. Все помеченные ими села уже сдались, и мы могли поднять там красный флаг.

Тридцать пять кооперативов в районе, именно тут, в низине, где самая плодородная почва. Это уже целая зона! Разве не так же делали мы во время войны? Отмечали флажками на карте, где проходила линия фронта. Тридцать пять флажков на оранжевом пятне карты, которое означает Горовецкий район! А сколько ты, Врабел, насчитал бы их на коричнево-желтом у Валента? Неужели ты не будешь доволен положением дел у нас? Тебе все еще мало того, чего мы добились на нашей земле, которую истоптали этими вот сапогами… Порой даже краснея от стыда. Потому что сапоги были слишком грубыми, не по мне. Но я понимал, что мы — составная часть человечества и не должны допустить, чтобы будущие поколения проклинали нас за малодушие, когда дело шло о перестройке жизни.

Несколько секунд в кабинете стояла тишина. Ее нарушил Врабел.

— Послушай, Иожко, — сказал он, — вам никогда не приходило в голову, что надо было бы передвинуть фронт, подтянуть его вверх?

Гойдич замер. Горечь кофе, выпитого им прежде, не смыла даже паленка. Эта противная терпкая горечь ощущалась во рту и в желудке, проникла даже в сердце.

— Нет. У нас и так забот полно — осенняя пахота и сев, — ответил он. — Мы теперь думаем о том, как разместить в хлевах скот и начать по-настоящему работать с кооперативами. Ничем другим мы уже заниматься не можем.

— Гм. Но там — наверху, на холмах, — время еще есть. У Валента только убирают… Вот, посмотри сюда. — Врабел показал пальцем на дальний угол их района, примыкающий к району Валента. — Если вы это сделаете, тогда у них будет надежный тыл и фронт кооперативов начнет продвигаться все выше.

Гойдич, казалось, потерял на мгновенье над собой контроль. Он сжал ладонями лицо и закрыл глаза.

— Хотя бы это ты должен сделать для Валента, — сказал Врабел.

Гойдич опустил наконец руки и невольно взглянул на часы — было без семи минут девять.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, не пойму, куда клонишь, — сказал он.

С трудом, с большим трудом Гойдич поднялся и подошел к карте.

— Вот тут, вокруг Трнавки, — Калужа, Стакчин, Ольшава, — пояснил Врабел и, помолчав немного, продолжал: — Конечно, я знал, что ты мне скажешь. Но ты должен это сделать. Это ведь важно не только для Валента, но и для тебя. Да погляди на карту! Ты же, черт возьми, тоже немного стратег! В этом углу, где у вас начинаются холмы и где вы граничите с Валентом, у тебя нет почти ни одной опорной точки. Деревни тут сплошь единоличные. Такое положение недопустимо и опасно для вас обоих. Да ты и сам это понимаешь.

— Одну бригаду мы уже отпустили домой, — мрачно прохрипел Гойдич.

Врабел отошел и, остановившись в нерешительности за спиной Гойдича, поглядел на Бриндзака, который все время молча слушал.

— Думаю, что справитесь и без нее, — сказал он, похлопав Гойдича по плечу. — А как обстоят дела в Трнавке? Тут мы явно что-то проморгали. От нее зависит многое. Это же Малая Москва! И если даже там в кооператив вступили не все, то что тогда говорить о других деревнях?!

— О Трнавке шел разговор на оперативке, — сказал Гойдич. — Утром туда поедет Бриндзак. Я вернусь в Чичаву.

— Э, нет! — Врабел распрямил спину. — Знаешь, Иожко, давай-ка двинем туда сейчас! Кто там после Зитрицкого крепкий орешек?

— В Трнавке?! — удивился Гойдич и снова невольно взглянул на часы.

— Хаба, — сказал Бриндзак. — В последний год войны он был старостой. Типичный кулак-кровосос. Недавно женил сына и хотел смошенничать с землей и скотиной — разделить на две семьи, чтобы достаток его не бросался в глаза. Подходящая кулацкая семейка.

— Так! — сказал Врабел. Морщины на его лбу разгладились, глаза заблестели — в них вспыхнула надежда. — Пожалуй, он мог бы откупиться, если приведет за собой в кооператив всю деревню.

Гойдич знал, что это означает.

Павел и Петричко вышли от Резеша и окунулись в ночной мрак. Павел брел как слепой. Не видел ни забора, ни соседних домов. Все пространство между омертвевшими домами заполнила черная влажная мгла… Только на противоположной стороне площади в окошке национального комитета мерцал огонек.

Моросило, ноги скользили в вязкой грязи; они шли неуверенно, словно по краю дамбы. Сделав несколько шагов, Петричко натолкнулся на Павла и громко выругался. Рядом, у Тирпаков, яростно залаяла собака. Наконец они все над нашли ощупью забор, Петричко ухватился за перекладину и остановился.

— Эти люди сами себе вредят, — произнес он почти торжественно. — Они поступают с собой жестоко, а мы хотим им помочь. — В голосе его звучала спокойная, глубокая уверенность. — Но, помогая им, мы, разумеется, помогаем и себе. Теперь для нас, Павел, имеет огромное значение время. Для нас и для тех, — он махнул рукой, — для тех, на Западе, что выступают против нас и которым так хочется снова поставить нас на колени. Я рад, что мы начали это наступление. Мне, Павел, хочется, чтоб на душе было тепло. Она у меня, братец, еще с давних пор застыла… Взять того же Резеша… За два-три года он может превратиться в матерого кулака. Надо уберечь его от этого. Человек в жизни своей бывает и таким и сяким, он может вершить и добрые и черные дела. Но мы должны уберечь Резеша от ошибок. Он хороший хозяин и сумеет помочь хорошему делу.