Ян Козак - Гнездо аиста

А когда он вернулся домой и его жена Мария принялась кричать на него, он вспомнил ту чужую женщину, вспомнил, как она развешивала над печкой его мокрую, забрызганную грязью одежду, ее заботливый взгляд.

Подошло время выборов. Сорок шесть процентов голосов дала коммунистам Трнавка! Малая Москва — называли тогда нашу деревню.

Правда, благодаря нажиму из Горовцов старостой остался Зитрицкий. Но Трнавка была нашей крепостью, хотя потом наступили плохие времена и на заборах появились портреты президента «словацкого государства» [11] Имеется в виду так называемое «словацкое государство», созданное в 1939 г. — сателлит гитлеровской Германии. Тисо. Телеги, украшенные хвоей, отвозили трнавчан в Горовцы. Торжественные мессы, торжественные речи. Гардисты и священники выстроились в ряд перед трибуной, школьники размахивали флажками.

А сколько наших людей после этого отправили в илавский концлагерь? Шестьдесят четыре человека — из Трнавки, Каменца, Калужи, Чичавы, Стакчина. Шестьдесят четыре. А люди нам верили, Павел. Верили в те страшные годы.

Только в сорок третьем, в разгар войны, меня выпустили, и я вернулся домой. В то время уже три парня из Трнавки сложили головы на полях России, куда их послали эти проклятые фашисты. Я сразу же должен был отметиться у старосты.

Зитрицкий заставил меня долго ждать — он осматривал коней, которых купил для армии. Когда же наконец он снизошел до меня, то первым делом сказал: «Тебя только тут не хватало! Будь ты помоложе, отправили б на фронт. Так вот, чтобы поменьше дурил людям голову, будешь пасти коров». Идиот. Для меня лучше этого и быть ничего не могло.

Я шел от Зитрицкого, смотрел на залитую солнцем Трнавку, и все во мне пело. Мне казалось, что я пробудился после долгой зимней спячки и очнулся в самый разгар лета. Но это сладкое чувство было недолгим. Я уже подходил к лавке Лейбы Мендловича. Мендлович сидел на бревнах, опустив голову и уставясь в землю. Когда я подсел к нему, он взглянул на меня и удивленно заморгал.

— Значит, вы все-таки вернулись? — робко усмехнувшись, спросил он и вздохнул. — Ох, чует мое сердце, пан Демко, пришел мой черед…

Только теперь я заметил, как исхудал и как постарел Мендлович. Лицо его покрылось морщинами, щеки запали, борода стала совсем седой. Его глаза, прикрытые тяжелыми, отекшими веками, казалось, вобрали в себя всю скорбь, все горести еврейского народа.

— Никогда я ни во что не вмешивался и со всеми хотел ужиться. И для вас я кое-что делал. Помните? Вы собирали тогда вагон сахара для Испании — я вам дал двадцать килограммов рафинада. Но так, чтобы никто не знал. Может, как раз не надо было скрывать это от людей? Помню, однажды, детьми еще, играли мы на Гедвабной улице в Горовцах. Мальчишки дразнили меня «очкарик». А какой-то господин остановился, положил мне руку на голову и сказал: «Разве это так уж важно, смотрит человек на мир через стекло или без стекла? Главное, что он видит в жизни». Так вот теперь я думаю, что я в жизни видел мало.

Глаза его за стеклами очков начали слезиться, спина еще больше ссутулилась.

— Вам надо уходить, — сказал я ему. — Идите в лес. Там вы будете не один.

В то время в лесу уже скрывались Петричко, Гунар и Бриндзак, а с ними несколько русских партизан.

— Меня поймают, — сказал Мендлович.

Он, видимо, уже покорился своей участи.

— Мне кажется, вокруг меня кто-то все время вертится и глаза у него как у Иожко Сливки — того, что служил в таможенниках. Он вернулся и теперь пошел в гардисты, — зашептал Мендлович и, поднявшись, испуганно огляделся. — Можно налить вам стопочку? Вроде как с приездом?

Вскоре Мендловичей увезли, Иожко Сливка сопровождал его до Горовцов.

Мендлович сидел в повозке с женой и пятью детьми на узлах с барахлом, сгорбленный, поникший, — знал, что их отправят в душегубку. Он ни разу не оглянулся на деревню. Глаза его были устремлены к небесам. Только туда стремилась его душа.

Сливка шагал рядом с телегой. Ты бы видел, Павел, его злобную ухмылку.

Когда Сливка вернулся, он отпер лавку Мендловича, повязал его фартук и встал за прилавок. А в деревне на пожарной каланче вывесили белый флаг в знак того, что деревня «чистая», что в ней нет ни одного еврея. Об этом белом флаге вспомнил и Петричко, когда к нам в прошлом году прибыла «передвижная весна» и все должны были вступить в кооператив — даже те мерзавцы, что были в глинковской партии. Вот для того, чтобы им напомнить об этом, он и велел вывесить у входа в национальный комитет красный флаг. А ты понял, Павел, понял, почему он там висит?

Да, с того дня, когда этот Сливка захватил лавку Мендловича и стал за прилавком в его фартуке, добрая половина Трнавки тащилась за покупками в Жабяны или в Горовцы, тут уж и я постарался. Женщины, которые в церкви рядом со Сливкой преклоняли колена и шептали с ним одну и ту же молитву, посылали своих дочек за сахаром, солью, уксусом в соседние села. Сливка стоял перед лавкой, сложив руки, и грозно смотрел на покрытые платками кошелки и корзины, которые несли мимо него односельчане. Но он верно учуял момент, когда надо было ему смываться из Трнавки. Где-то он теперь?..

Вот какие воспоминания я ношу в себе, дружище. Уже тридцать лет я знаю, чего хочу. Совершенно точно знаю, с такой точностью не идут ни одни часы. Мне всегда было ясно, чего я хочу и что должен делать.

Сразу после войны за нами пошло больше половины Трнавки, и, когда мы делили графскую землю, казалось, и дальше все будет хорошо. Лучшего начала уж вроде и желать нечего. А теперь… Что же случилось, почему? А случилось то, что разверзлась пропасть, дружище. И тебе это хорошо известно.

Пропасть. Но почему она разверзлась? Вот в чем следует разобраться. Дробил я молотком камни, и было неплохо. Дробить камни я привык. И ходить за скотиной тоже. Один все время, но не чувствовал себя одиноким. А вот сегодня среди людей мне быть не хочется. Здесь теперь я чувствую себя одиноким. Видно, изменилось что-то такое, что не должно было меняться. И теперь я словно собственными мыслями ушибленный. Ты думаешь, я спятил? Спрашиваешь, почему я молчу? Да ты бы все равно меня не понял… А в деревне все-таки что-то произошло…

Демко вздрогнул. Шляпа сползла на траву. Он приподнялся и сел.

— А-а, я, кажется, немножко вздремнул, — сказал он и огляделся.

Павел стоял неподалеку и смотрел в сторону Трнавки.

Как его этот звон растревожил, подумал Демко. Рвется он туда, да и что в этом удивительного — в его двадцать два года! Но теперь наше место здесь, дружище!

Демко поднялся.

— Через часок придут женщины доить коров, тогда все и узнаем. И еду принесут, — улыбнулся он Павлу.

Беспокойство, которое вызвал и у Демко колокольный звон, не могло заглушить голод. Сало они с Павлом доели еще утром, а теперь уже был вечер. Дома в чулане висели только два тонких куска сала с твердым, дочерна прокопченным мясом. Демко с удовольствием думал об этом сале — он передавал, чтоб жена послала ему кусок.