Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Это был известный на Июсах бесстрашный партизан Сидор Дышлаков, одно время он успешно командовал небольшим, но грозным отрядом приисковых рабочих, имел немалые заслуги перед революцией, ходил громить колчаковцев под Мариинск и Ачинск. При всем при том характера он был необщительного, неуживчивого, не верил почти никому, подозревая в каждом золотопогонника или заведомого провокатора.

Дышлаков напрасно искал глазами человека, у которого можно было бы спросить о председателе сельсовета, — станица словно вымерла. Казаки страдовали на покосах, а кто, случаем, и остался дома, тот не высовывал носа на облитую зноем улицу. И лишь Антонида, которой теперь незачем было сено, услышав гулкий конский топот, простоволосая, растрепанная, выглянула из ворот:

— Чаво?

— А ты чаво? — с напускной строгостью проговорил Дышлаков. Она сразу понравилась ему своей непосредственностью — не черт ли баба! — и он принялся разглядывать ее, как какую-то невидаль, и это еще сильнее распалило Антониду. На ее суровом лице появилось дерзкое, насмешливое выражение, и вся она подобралась, как кошка, готовая к решительному прыжку.

— Я ничаво! — явно задоря Дышлакова, осклабилась она.

— Не шумитя! — швыркнув рыхлым носом, урезонил ее Дышлаков. — Лучше укажитя, где найти председателя.

— Гаврилу? А и где ж ты его найдешь в эдаку пору! Гаврила, чай, усидит без работы? Он будто поп: всех ублажать должон.

— Пошто ж это всех? — Дышлаков удивленно раскрыл рот.

— Должность така.

— Значить, он у вас нашим и вашим? — Лицо Дышлакова засветилось насмешкой.

— Значить, — Антонида многозначительно поджала обветренные губы.

— Я, милая, так и думал, — он сокрушенно покачал головой, переводя дыхание, и вернулся к прежнему, нарочито строгому тону. — А вы кто будитя? В избу ведитя, остыть бы маненько.

— Заходи, коли хошь, — Антонида тычком распахнула перед ним жидкие, в три палки, ворота.

Но он не въехал во двор — он спешился на улице и прикрутил повод к верее, потому что рассиживаться ему сейчас было некогда. Привычным жестом сбил на затылок видавшую виды фуражку и, продолжая упорно думать о своем, с раздражением проговорил:

— Ну и ну! Дела делаетя!

— Так оно и есть, — согласно сказала она, совсем не представляя, что он все-таки имеет в виду.

— А Горохов? Комбат ваш, станичный?

— Горохов? Да не приведи господи! И что он творит с нами! Уж так обижат, спасу нет. А разорить нашу сестру — это уже раз плюнуть. Без коровенки осталась вот, прикончил ее ирод. Ой, обижат!

Антонидины жалостливые слова пали именно на ту почву, на которой они должны были укорениться и затем вольготно прорасти. Дышлаков всегда был сторонником самых крайних мер: раз народная революция, решил он, так без удержу лупи всякий сомнительный элемент, лупи его направо и налево, без передыху, а если ты почему-то не хочешь лупить — значит, сам такой, а может быть, и хуже.

А что касается его непосредственного отношения к Горохову, то оно целиком вытекало из обиды, которую носил Дышлаков в своем раскаленном сердце еще с той поры, когда в родных дышлаковских местах появились первые регулярные части Красной Армии. Не связывая успешные бои, проведенные его отрядом против в общем-то уже разбитого, деморализованного противника, с общими усилиями всех войск Советской республики, Сидор Дышлаков упрямо считал, что регулярные части Восточного фронта пришли в Сибирь уже на готовое. А в решении местных дел командование этих частей не очень-то считалось с мнением партизанских вожаков, что неизбежно вызывало ропот у своевольной партизанской верхушки. Мол, мы в Сибири и есть настоящие хозяева, только мы, а политику здесь почему-то делают пришлые люди.

Казаков Сидор ненавидел. Он считал Озерную гадючьим гнездом всей контрреволюции. Он ехал сюда только разоблачать и карать, если потребуется, своей честной, справедливой рукою.

Вот почему, когда они, низко пригибаясь в скособоченных дверях, вошли в крохотную, на курьих ножках, Антонидину избу и Дышлаков сел на сундук, расстегивая душивший его воротник френча, он решил продолжить начатый на улице разговор, сказав Антониде с подчеркнутой важностью момента:

— Говоритя, гражданка, не бойтеся.

Она опустилась напротив него на некрашеный табурет и, похлопывая натруженными руками по сухим бедрам, принялась вялым голосом рассказывать о станичной неустроенной жизни, а больше того — о собственных неизбывных нуждах, откуда они только и берутся! Рассказывая, она вслушивалась в свою горькую речь и, по всей видимости, была немало довольна ею. Кто такой Дышлаков, она не знала, но все же догадывалась, что он имеет дело с начальством во всяком случае большим, чем Гаврила и даже приезжий комбат Горохов. На нее Дышлаков производил впечатление человека, способного правильно оценить и рассудить ее давний спор с мужем, с властью, со станичниками, которые, словно сговорясь, видели в ней лишь вздорную бабу, а не обездоленную, всегда и всеми попираемую батрачку.

Дышлаков слушал, сурово насупя мохнатые брови и не перебивая ее ни единым словом, ни жестом. Все, что она говорила, было понятно и настолько близко ему, словно это случилось не с нею, а с ним самим. Вот на кого должен был опираться председатель сельсовета, а не на разную казацкую шваль — это Дышлаков непременно скажет Гавриле. Не затем кровью завоевывалась революционная власть трудового народа, чтобы сладко жилось теперь всяким кровопийцам!

— Коров у Автамона целое стадо, — говорила Антонида, распаляясь. — Так хоть бы одну — одну-разъединственную. Обещал ить комбат. Да разве ж он на учительшу осмелится пикнуть! Ить Танька-то, она и есть дочка Автамона, ага, родная, первенькая. В платьях кашемировых ходит, в шелках. Потому и невпродых нам, что партейный гражданин к Таньке льнет. От людей не спрячешься, ага, они все примечают…

В самый разгар беседы в избу вошел Леонтий, увидел гостя, махнул рукой и назад — заторопился уйти от возможного греха. Но Антонида успела ухватить мужа за подол холщовой рубахи и, почмокивая ртом, потащила к Дышлакову:

— Скажи ты, идол, человеку, каки со своими дружками немыслимы убытки семье сотворил.

— Говоритя, гражданин, не стесняйтеся, — поощрил Дышлаков, доставая кисет и принимаясь ладить самокрутку. — Тут свои люди.

По всему смурному, пришибленному виду Леонтия было заметно, что его нисколько не интересует то, что теперь происходит в избе, тем более, что Антонида опять заговорила о мужевых дружках и убытках. Ее ядовитые попреки он слышал много раз, чтобы еще в присутствии человека, совершенно незнакомого ему, повторять свои давно опостылевшие объяснения, которые ей уже не нужны, потому что коровы — если судить по молоку, то там не корова, а коза — не вернуть и ничего уже не поправить, как ни старайся.