Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Отец вскрыл вены в ванной через два дня после выписки. На двери ванной он приклеил скотчем записку о том, чтобы она не входила. Звонила 999.

Вот такие вот дела, Чарли.

И деньги все отнимут и разденут догола.

Уже появилось расписание паромов, и вот прибывает новый – там есть ребята и с дредами, и с рваными рюкзаками, и с обгорелой рожей, но Дилли Хирн среди них нет. Время в альхесирасском терминале ближе к вечеру. Морис Хирн с содроганием резко хватается за спину и бросает испуганный взгляд:

У вас когда-нибудь была свистящая боль в левом легком, мистер Редмонд?

Очередная зловещая боль, которой у вас раньше не было, мистер Хирн?

Она самая.

Дай срок, будет тебе как старый приятель.

Морис наклоняется к другу и говорит со страхом, очень тихо:

Мне уже пятьдесят один сраный год от роду, Чарли.

Ты вовремя свалил, Морис. Что бы там потом ни случилось. Ты выиграл больше, чем я.

Это правда.

Я запущенный случай.

Ох ты ж.

Чарли Редмонд? Да я из стеклянного глаза слезу выжму. В смысле, вот стоял я перед матерью, светлоглазый мальчуган. Ангелочек? Хоть сейчас на икону. Мать думала, у нее на руках сам агнец божий. А ты знал, что я был чечеточником, Морис? В детстве?

Чего не знал, того не знал.

Медали выигрывал. Мог обвесить всю грудь из конца в конец, и еще на полспины осталось бы. По щечкам моей матушки струились слезы гордости. Едва ли не скончалась от гордости. Пока не брякнулась с балкона в Росскарберри после трех четвертей бутылки сухого коркского джина. И вот мне еще одна отметина на всю жизнь. Но главной проблемой для меня всегда была энергия.

Кому ты, блин, рассказываешь?

Шило в жопе. Слишком много энергии. Надо было искать выход. И ты знаешь, где я его нашел.

Энергия – она такая, Чарли. У мужчин. Ты знаешь, что я даже бросил рукоблудие? Ради сбережения энергии.

И правильно. Прям уже плечо успел вывихнуть, Морис.

Я завязал. Отложил в очень долгий ящик. Думал, тут-то жизненные соки и вернутся.

И как прошло?

Только хуже сделал. Глаза на лоб лезли. Я ими ни одну женщину от семнадцати до семидесяти мимо не пропускал. Я истекал пеной, как псина, Чарли.

Рукоблудие так просто не забудешь, Морис. Это необходимый выход энергии для мужика любого возраста.

Странно, что во взрослой жизни об этом не говорят. А мы все этим занимаемся.

Аж дым столбом. Но чего странного, что об этом помалкивают? Тебе-то что надо? Анализ техники?

Да я уже как-то для себя определился, Чарли. Правда.

Значит, ты вернулся в дело?

О боже, еще как, да.

Матушка Кулак и ее пять дочерей.

Никогда не подведут.

Снова падает тьма – волочит свою завесу по Гибралтару медленной подвижной волной. Сегодня ночью паромы будут, но нескоро.

В кафе-баре терминала скулят вентиляторы – в их ноте есть какая-то стеклянность или примесь хрупкости – и приглушенно звучит испанская и марокканская болтовня.

Морис и Чарли садятся за высокие стулья у стойки и, совещаясь без слов, выбирают бренди.

Как это будет по-испански, Чарли? Бренди?

«Хеннесси», говорит Чарли.

Поднимет это нам боевой дух?

Вполне, Морис.

Он просит два «Хеннесси». Пока им наливают, моменты как будто мерцают и сияют, и прошлое становится нестабильным. Оно ворочается и переделывается, где-то там, позади.

Медленно повернувшись на стуле, Морис Хирн отматывает почти на двадцать лет назад – в пору неестественных волнений в жизни, пору, когда чуть не погибла его дочь.

Это ее мрачное прошлое. Ей было четыре года. Конец века, такое странное время. Все как будто прощались. В начале зимы было холодно и ясно. Они жили у Берхэвена. На холме все было голо. У него началось серьезное расстройство. Был весь вздрюченный и какой-то ясновидящий, и хотелось трахнуть все вокруг.

В основном Морис сидел в свободной комнате. Они жили с порчей. По утрам он смотрел, как спит Синтия. Как шевелятся ее губы. Ее сны, похоже, просто жуть какая-то. Он заходил к Дилли, пока она дремала, и, когда поворачивалась, он с ней разговаривал, причем порол всякую чушь: мол, что у нее в волосах маленькие эльфы. Покоятся на каждой пряди, невесомые. Он говорил: они тебя защитят, если со мной что-нибудь случится.

Он был уверен, что настает черная полоса.

Террасу из девяти домов они назвали Ard na Croí. Она нависала над городом, холодной гаванью. Дома никто не покупал – порча продолжалась. По всей террасе было безлюдно, не считая их троих. Они занимали последний дом – номер девять, и по утрам Морис сидел и пил кофе из танжерского чайника, глядя на холодный курган, и тот дышал. Морис в этом не сомневался. Зима стояла светлая и ясная, и деревья в округе не росли, и птицы мелькали на фоне голых камней даже в суровую погоду – нитка ярких зябликов на сером небе, как красно-золотые бусы, – и вид открывался великолепный, и сил его больше не было. Морис одними губами говорил какие-то слова и сам не знал, откуда они берутся. Он стал представлять себе небо в виде какой-то мембраны. Его голова казалась размером с планету. Небо стало просто чехлом для пульсирующего мозга, причем слишком тонким. Он мог взорваться, как звезда.

Он не находил себе места всю зиму напролет. Истерические закаты. Припадки ревности. По утрам, со светом восходящего солнца, наступало недолгое облегчение, и с полчаса Мориса можно было даже терпеть. По ночам, когда стонало море, стоны казались намеком, и он не сомневался, что она с кем-то трахается. Он верил каждому безумному видению, которое предлагал воспаленный разум. Он досматривал каждую разыгравшуюся в воображении сцену. Каждый мужчина, с которым она заговаривала, был подозреваемым. Он начал следить за ее распорядком дня. Уходил, а потом возвращался, чтобы застать ее врасплох. Парковался на дороге и следил в темноте за домом. Двигатель работал вхолостую, билось несчастное сердце. С тех пор как они переехали, он толком не спал. По ночам он лежал и слушал, что говорили ветер, дождь. И как стонало море.

Закаты были библейскими. В выходные они по вечерам выезжали на конец полуострова и смотрели, как небо наливается кровью рая, и прощались с днем, и Дилли махала лапкой падающему солнцу и говорила

пока, до завтра, удачи

странным старушечьим голосом, который в последнее время взялась изображать, и солнце заходило за темное море, и поездки на самом деле приносили огромное облегчение, потому что вот они мы, все вместе, в стручке машины – один, два, три – все, сука, вместе.

Зимние дни были яркими и медленными. Морис и Синтия слезли с большинства наркотиков. Часы казались тяжелыми, громоздкими и тащились, как старые клячи. Он трахнул красти в Бантри, думая, что получится выпустить гнев; гнев усилился. Когда он звонил по вечерам матери, та спрашивала, как у них дела, и в ее вопросе сквозил материнский намек. Тебе нехорошо, Мосс? Он отвечал: трудно сказать.