Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Венков не было, потому что тора запрещает воздавать человеку, даже почившему, неумеренные почести. Люди давно уже пренебрегли суровым запретом и хоронили своих родичей, как велит сердце, а не жесткие установления торы. Но раввин есть раввин — и венков не было, ни одного.

Вдоль тротуаров на улице и за углом, в переулке, стояли автобусы с черными траурными полосами на боках. Эти были из бюро похоронных предприятий. А дальше, за ними, цепенели в дреме голубые и красные автобусы одесского областного автотреста. Шоферы, распластавшись на баранках, терпеливо дожидались команды распорядителя. В десять минут пятого автобусы снялись со своих мест: люди с гробом и пятитысячная толпа за ними двинулись по Кос-тецкой, вниз, в сторону Новомосковской дороги.

Оранжевое мартовское солнце никло к горизонту километрах в шести-семи отсюда — в том месте, где между новым заводом "Автогенмаш” и асфальтовым шоссе Одесса — Киев — Ленинград лежит за ракушечной оградой третье еврейское кладбище.

До моста над железнодорожными путями дорога ведет под уклон, и люди шли легко и быстро. Но уже в полусотне метров от моста дорога взлетает круто в гору, и шаг человека становится здесь тяжелым и напряженным, как на обрыве, где сыпучий грунт.

У моста плечи, державшие гроб над землей, сменились в третий раз. Передача гроба будила мутное чувство тревоги. Когда гроб благополучно перекочевывал с плеч на плечи, люди вздыхали с облегчением, и этот вздох прокатывался от передних рядов к задним. Но в нынешний раз вздох, едва народившись, угас. Угас где-то в седьмом-восьмом ряду — метрах в пятнадцати от гроба. Угас потому, что за седьмым-восьмым рядом люди повернулись спиной к гробу и лицом к автобусам, которые медленно, на жестких тормозах, спускались к ним. Сначала повернулись только старики и старухи, потом гипертонички средних лет, которым доктор рекомендует ходить как можно больше, но не столько, конечно, чтобы от ходьбы кружилась голова и темнело в глазах. Светлая память ребе, но он, что ни говорите, прожил свои восемьдесят два года, а им еще тянуть надо до этого лет двадцать пять, если не все тридцать.

Потом, за женщинами с повышенным давлением, о которых не все знали, что у них повышенное давление, повернули остальные — повернули просто потому, что автобусы уже подъехали вплотную и бессмысленно было отказываться от них.

Автобусы заглатывали людей с фантастической быстротой. Распорядитель метался, как ошпаренный, от машины к машине, но разве могли люди, увлеченные делом, услышать его осипший голос. А распорядитель, багровея от усилий, упорно требовал приличий и уважения к закону:

— Евреи, как вам не стыдно! Евреи, я оторву шаме-са Илию от гроба, и он вам скажет, как это называется. Вы знаете, как это называется!

Но все были заняты, и ни у кого не было времени послушать, как это называется, и тогда распорядитель закричал сиплым своим голосом:

— Евреи, вспомните, мы же хороним раввина, а не сапожника!

Автобусы, до отказа забитые людьми, тяжело поднимались в гору, минуя гроб с телом раввина Иосифа Диаманта. Шамес Илия прикрыл веками свои белые, как известковая пена, глаза. Люди в автобусах, все до одного, смотрели влево, потому что справа от них, над дорогой, параллельно дороге, вперед ногами, покачивался в своем деревянном некрашеном ящике ребе Иосиф.

— Позор, — шептал про себя распорядитель, — он не заслужил этого.

А Илия Райак, прослушивая натужное гудение моторов, говорил себе в тысячный раз, что люди — это животные, которым что богу свечка, что черту кочерга — нет никакой разницы. И, как в чадном дыму, проплывали перед закрытыми глазами шамеса тридцать шестой год, когда его, агента, взяли в первый раз, сорок восьмой год, когда его, космополита, взяли во второй раз, и декабрь пятьдесят второго года, когда его, опять агента, взяли в третий раз. Теперь Илия Райак работал переплетчиком на фабрике "Картонажник” и уже никого не боялся и ничему не удивлялся. И день он проводил в ожидании вечера, когда вздрогнет испуганный язычок свечи и на коричневом, как сношенные человеческие зубы, пергаменте проступят витиеватые буквы, которым тридцать пять веков, и душные мудрые слова иврита, которым еще больше.

На развилке, в одном квартале от ворот кладбища, головной автобус остановился. Высадив пассажиров, он отъехал в сторону. Потом на его месте встали второй, третий, четвертый, одним словом, все двадцать автобусов, и высадили своих пассажиров. Люди уходили с дороги на пустырь, чтобы не оказаться впереди покойника. Здесь, на пустыре, разбившись кучками, они ожидали ребе, и, когда он, покачиваясь на чужих плечах, поровнялся с ними, они двинулись в обход, сзади, и опять, как на Костецкой, за ребе тянулась толпа длиной в полкилометра.

Яма для Иосифа Диаманта была приготовлена в самом почетном, первом ряду, почти впритык к кладбищенской конторе. Об этом распорядился лично Яков Иванович Бувайлюк, подполковник в отставке, управдел третьего еврейского кладбища. Яма была короткая, узкая и невозможно было постичь, как разместятся тысячи людей вокруг этой ямы. Едва гроб миновал кромку ворот, задние ряды устремились вперед и на добрую сотню шагов обогнали нерасторопные первые ряды.

Когда гроб опустили подле ямы, Розалия Куц и старик с солдатским орденом, протискиваясь сбоку в толпу, срамили ее и упорно требовали совести.

Они пробились к гробу, когда произносил свое последнее слово представитель московской общины ребе Ихиль Файдыш. Он говорил о благочестии Иосифа Диаманта, о его самоотверженном служении людям, о его мудром сердце и сладостных, как стихи Иегуды Галеви, словах богу и людям.

— Ибо, — возвысил внезапно голос гость из Москвы, — он был подобен мудрецам,

— Ибо, — воскликнул Ихиль Файдыш, — он и в старые годы подобен был мальчику, который

— Но воля господа не подвластна суду человеческому, и чередование дел господних люди называют временем. И пришло время…

Голос Ихиля Файдыша дрогнул и в бесконечной тишине кладбища вдруг послышалось высокое и хрупкое, как всхлип ребенка, "ойй…”, и рыдания живых встряхнули землю мертвых, и качнулись гранитные дубы с обрезанными ветвями, и звякнули цепи на оградах, и отворились железные дверцы.

На крученых пеньковых канатах, толстых, как корабельные концы, четыре могильщика спустили гроб с телом Иосифа Диаманта на дно ямы. Потом, после первых одиноких комьев земли, брошенных руками людей, в яму полетели тяжелые пласты глины, срезанные лопатами.