Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— Раскулачили, значит? — уточнил человек.

— Ага, — кивнул старик.

— А у тебя, батя, право голоса есть? Или тоже того?

— Мне семьдесят три года, мне зачем голос? Мне хлеба надо, бабке надо, внукам надо. Берешь?

Человек молчал.

— Возьми, — сказал старик, — возьми Христа ради.

— Внуки, батя, у тебя хорошие? В школу ходят?

— Ходят, ходят, — обрадовался старик.

— Это хорошо, что в школу ходят, — уверенно произнес человек. — Два с полтиной, батя.

— Чего два с полтиной?

Старик прикидывался только, что не понимает: здесь все так поступали — делали вид, что не понимают, когда время хотели выгадать.

— Два Вашингтона пятьдесят центов, — объяснил человек, — и давай без штук, батя, я через тебя, как через стекло, всю Одессу вижу.

Старик ответил не сразу: наверно, он всматривался в человека, а может, просто искал нужные слова.

— Шпикулянт проклятый, — прошептал старик. — Шпикулянт, — взвизгнул он вдруг, — нет на вас со-вецкой власти! Я на тебя, шпикулянт паразитский, милиционера…

— Не кричи, батя, — спокойно сказал человек, — там ребенок стоит. За оскорбление — четверть Вашингтона. Два двадцать пять.

Старик замолчал. Зашуршали в жесткой, сухой руке бумажки, старик раза два-три всхлипнул, что-то пробормотал — должно быть, нехорошее, потому что после этого человек сказал ему:

— Грехи, батя, как воши: чем их больше, тем громче чухаешься. Будь здоров и не кашляй.

Из торгсина выходили люди — с бязевыми мешочками, в которых была мука, манка, песок; с бутылками подсолнечного масла, с большими кульками галет, а иногда и с куском коровьего масла, тщательно завернутым поверх бумаги, хлопчаткой.

У дверей торгсина люди останавливались, долго разговаривали и, прежде чем разойтись, обязательно говорили:

— Слава богу, не с пустыми руками.

А оставшись наедине с собою, добавляли:

— Надо пережить трудное время: даст бог, будет хорошо.

Моя мама тоже говорила так: даст бог, будет хорошо. Она каждый день объясняла мне, что я не умею ценить счастья, что теперешние дети даже представления не имеют, как трудно было детям при старом режиме: сама она с девяти лет работала у одного портного. Этот портной должен был учить ее ремеслу, но на самом деле до тринадцати лет она только носила помои и терла полы. Но ей еще повезло: этот портной, ее хозяин, был неплохой человек — он платил ей три рубля в месяц.

Даст бог, будет хорошо, говорила мама. Главное, чтоб куркули не травили хлеб, не портили людям жизнь, а урожай будет — не в этом году, так в следующем, не в следующем, так еще через год. Но урожай будет — не может быть, чтобы не было урожая.

А самое главное, чтобы не было войны. Не дай бог, мне и другим детям узнать, что такое война.

Мама вспоминала банды атамана Зеленого, батька Махно, поповцев, красновцев, шаровцев, петлюровцев, деникинцев, качала головой и вздыхала:

— Как страшный сон! Не дай бог.

Папа прочитал в газете, что японцы захватили уже почти всю Маньчжурию, а в Германии к власти пришел Гитлер.

— Кто такой Гитлер? Хороший человек? — спросила мама.

— Гитлер — фашист, — сказал папа.

Мама не слышала про фашистов, и папа, раздраженный, объяснил ей, что фашисты — хорошие… хорошие бандиты.

— Как петлюровцы и махновцы.

Этот вывод мама сама сделала, но ей все-таки было обидно, что папа не мог спокойно, как другие люди, объяснить ей, кто такие фашисты.

Про сельское хозяйство папа говорил не так уверенно, как о международном положении. В сельском хозяйстве был один очень неясный для него пункт, и он постоянно возвращался к нему.

— Не понимаю, колхозы сдали четыреста с лишним, почти пятьсот, миллионов пудов товарного хлеба, а кулаки в двадцать седьмом году, когда был нэп, сто тридцать миллионов. Куда же девается хлеб?

Мама возражала, что в двадцать седьмом году был хороший урожай, а прошлый год неурожайный — откуда же быть хлебу?

— Сравнила, — возмущался папа, — сравнила пятьсот миллионов пудов, полмиллиарда, и сто тридцать миллионов. Тоже мне экономист!

— Так где же тогда хлеб? — тихо спрашивала мама.

Папа рассуждал вслух про всякое куркульское отродье, вспоминал знаменитое Шахтинское дело и приходил к выводу, что еще не все и не везде поставлено как надо. Но вот через несколько дней в Москве откроется всесоюзный съезд колхозников-ударников, и на этом съезде Сталин сделает доклад.

— Да, Сталин сделает.

Теперь мама говорила уверенно, почти как папа о международном положении, но тут же она сама испортила все вопросом, который был ни к селу, ни к городу:

— Ты заходил в торгсин?

— Тынды-рынды! — сразу взвинтился папа. — Я ей за Ивана, она мне за Петра. При чем здесь торгсин?

Торгсин здесь ни при чем, согласилась мама, она просто так вспомнила про торгсин, потому что папа еще три дня назад сам говорил, что надо попробовать занести туда серебряный лонжин, а на завтра как раз уже нету ни ложки муки.

— Так-таки ни ложки? — зло спросил папа.

— Я знаю, — пожала мама плечами, — может, пять ложек наберется.

— Ну да, — папины глаза сделались совсем круглые и неподвижные, — пять ложек есть и все-таки нету ни одной! Если бы ей дали сейчас пять пудов, она бы все равно сказала, что на завтра нет ни ложки, ни крошки. Люди, люди!

В этот раз мама ничего не ответила: она опять взялась за свои парусиновые рукавицы, которые строчила на зингеровской машине. Парусина была жесткая, как кора, машина брала ее с трудом, и мама беспрерывно вскрикивала: "Не дай бог, сломается иголка!”

Папа читал молча свою газету "Чорноморська комуна”, но долго молчать ему было трудно, потому что вся газета с самого верху до самого низу была забита новостями.

— На Днепрогэсе, — сказал папа, — построили самую большую в мире плотину. Длина плотины семьсот шестьдесят метров, а высота — шестьдесят метров. Как двадцатиэтажный дом.

— Двадцать этажей! — от неожиданности мама даже перестала строчить. — Не может быть.

Папа улыбался: как не может быть, если уже есть.

— И люди вылезли на самый верх? — не могла успокоиться мама. — Значит, у них не бывает головокружения?

Папа улыбался, а мама задумалась, пытаясь представить себе этих сказочных людей, которые не чувствовали головокружения на высоте двадцатого этажа, в то время как она сама не могла смотреть вниз даже с балкона третьего этажа.

— Темпы укладки бетона на строительстве Днепровской ГЭС, — читал папа вслух, — превзошли все мировые рекорды. Полная выработка станции будет составлять два и семь десятых миллиарда киловатт-часов электроэнергии.

— Это много? — спросила мама.

— Не очень, — сказал папа, — особенно если считать, что все вместе взятые электростанции России при Николае давали в какие-нибудь два раза меньше.