Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

– Несколько часов назад мы обнаружили, что личная и конфиденциальная фотография, которую Ханна отправила одному юноше, распространяется по лагерю.

– Покажите, – сказал Тоби.

– Я не уверен, что вы хотите это видеть.

– Покажите.

Директор протянул Тоби телефон. Тоби включил его и увидел вроде бы фотографию Ханны, но это не могла быть она. Девушка на фото стояла в одном белье, а лифичк был подвернут почти до соска одной из крошечных грудок. У нее был игривый взгляд – именно так ее мать смотрела на Тоби в самом начале их брака. Эта фотография была как две капли воды похожа на все фото, которые ему присылали женщины в последние два месяца. Она сфотографировала сама себя. Его затошнило.

Несколько лет назад Рэйчел обнаружила в памяти браузера на своем компьютере слово «секс» (похоже, дети не передают друг другу мудрость из поколения в поколение). Она накричала на Ханну и заявила, что будет звонить школьному психологу, поскольку с этой девочкой явно что-то не так. Глаза Ханны были как два взрыва ужаса. Тоби это знал, потому что как раз в тот момент пришел с работы. Он уложил Ханну спать и успокоил ее, дав ей честное слово, что просто интересоваться такими вещами – нормально и что психологу звонить никто не будет. Позже, в том, что задумывалось как разговор шепотом в другой комнате, но перешло в крик и хлопанье дверями, Тоби сказал: «Ты вообще думала головой? Ты орала на девочку из-за того, что ей интересно узнать про секс? Ты ее искалечишь на всю жизнь». Рэйчел не снизошла до ответа.

Директор же в это время говорил:

– Я знаю, что вам сейчас очень трудно, мистер Флейшман.

Тоби посмотрел на него:

– Так что, она это кому-то отправила?

– Она отправила это одному юноше, он – нескольким своим друзьям, а они – уже всем подряд. В уставе лагеря говорится, что в случае рассылки непристойных материалов меры принимаются немедленно. Мы проводим бескомпромиссную политику в этих вопросах. К сожалению, Ханне придется отправиться домой.

Тоби представил себе, как сосок его дочери используется в коммерческих целях, в чем-нибудь вроде рекламы шампуня «Брек», и у него подогнулись ноги. Он не мог выкинуть из головы ее образ: приапическое сияние, неопытная похоть. Она хотя бы знает, что это значит? Может, она кому-то подражала? Что он упустил? Она же еще ребенок? Он же только что проверял ее телефон. За неделю в лагере нельзя стать совершенно другим человеком. (А вдруг можно?)

– Отведите меня к ней.

– Она в изоляторе. Сюда, пожалуйста.

Они прошли через приемную, где стояли стулья. Там сидел мальчик, примерно ровесник Ханны, и он показался Тоби знакомым. Может, он из школы? Нет, нет, откуда-то еще. И тут его осенило: этого самого мальчика они встретили на улице, когда Ханна до того застеснялась, что не могла на него смотреть. А потом еще раз, в Хэмптонсе, когда Тоби высаживал дочь возле кафе.

Он остановился:

– Это этот мальчик?

– Мистер Флейшман, мы не можем вам сказать, какой это был мальчик. Мы позвонили его…

– А он теперь тоже должен будет поехать домой? Его тоже унизят перед всеми?

– Мы позвонили его родителям.

– Его отправят домой?

– Вам нужно идти к дочери…

– Я требую, чтобы мне сказали, отправят ли его домой.

Директор принял побитый вид:

– Нет. Его родители в Швейцарии. Кроме того, фотографию отправил не он.

– Но он ее распространял.

Тоби наклонился над мальчиком и заглянул ему прямо в глаза.

– Я правильно помню, что распространение детской порнографии карается существенным тюремным сроком независимо от возраста? – Мальчик отвел взгляд. Тоби наклонился еще ниже и приблизил лицо вплотную. – Однажды ты поймешь, в полной мере и без всяких сомнений, какое ты говно. Однажды ты поймешь, что ты грязь под ногами. Надеюсь, тебе будет больно.

– Мистер Флейшман, – воскликнул директор, и Тоби отстранился, но знал: если вглядеться, можно увидеть в этих глазах искорку наглости и сознания своей вседозволенности. О чем он вообще думал, растя своих детей в таком окружении? Он забыл нечто очень важное в жизни, а именно: нужно заботиться о том, чтобы твои дети усвоили твои жизненные ценности. И сколько бы ты ни нашептывал им в ухо эти ценности, твои поступки – то, как ты распоряжаешься своим временем и ресурсами, – говорят громче. Можно ненавидеть Аппер-Ист-Сайд. Можно ненавидеть квартиру стоимостью в пять миллионов долларов. Можно ненавидеть частную школу, которая обходится по сорок тысяч на ребенка в год, и это еще только в начальных классах. Но твои дети никогда не узнают, что ты все это ненавидишь, – потому что ты на все это согласился. Ты не сообщал им о своих дисклеймерах, об оговорках, о том, как, несмотря на всю внешнюю видимость, ты тайно, в глубине души считал себя лучше мира, в котором вращался. Ты думал, что можно принадлежать к этому миру лишь отчасти. Ты думал, что можно взять его хорошие стороны и откинуть плохие, но это тоже страшно трудно. Ты ведешь детей на концерт и ожидаешь, что они услышат твой шепот из заднего ряда: «Дети, не всё это – для вас». Ты не вправе ничего от них ожидать. Ты не можешь ожидать от ребенка, что он не использует телефон, подаренный ему неделю назад – неделю! – чтобы сделать селфи своей совершенно плоской груди, прикрытой лифчиком, который мать и купила-то только потому, что неудобно быть единственной шестиклассницей без лифчика.

Тоби собрался и вошел в кабинет медсестры. Ханна сидела на складном стуле, обхватив руками живот. Лицо опухло от слёз.

– Не могли бы вы оставить нас на минуту? – сказал Тоби директору. – И неужели обязательно, чтобы этот тип сидел прямо тут, в прихожей?

Директор попятился и закрыл за собой дверь. Тоби присел на корточки рядом с дочерью. Она упорно на него не смотрела.

– Ханна, Ханна.

Она вляпалась, но разгребать эту кашу он будет вместе с ней.

Молчание.

– Я же говорил, что при наличии телефона тебе придется принимать очень взрослые решения. Я говорил, что тебе не обязательно сейчас ставить себя в ситуацию, когда приходится принимать такие решения.

Она по-прежнему смотрела в сторону:

– Он сам попросил меня прислать фото. Это не я придумала.

Тоби положил руки на плечи:

– Это сейчас не важно.

Она отстранилась:

– Я хочу к маме. Где мама?

Тоби пожал плечами:

– Приехал только я. Мне очень жаль.

Она немножко поплакала, и когда плач начал утихать, Тоби встал и сказал, что сейчас вернется, только заберет Солли.

За дверью кабинета бегал взад-вперед директор.

– Где мой сын? – спросил Тоби.

Директор повел его через лагерь. Лагерь состоял из новых домов, построенных под старину. Двухэтажные домики имели форму бревенчатых хижин, хотя совершенно точно не были бревенчатыми хижинами. Похоже, поколение людей, считавших, что дети должны учиться переносить неудобства и что жизнь в лагере должна быть несколько менее комфортной, чем дома, давно вымерло.