Паскаль Роз - Охотник Зеро

— Maryland — это авианосец?

Снова молчание, как накануне. Мама замирает над своей тарелкой. У нее по-идиотски открыт рот, и верхняя губа мелко дрожит. Дедушка и бабушка продолжают жевать свою рыбу, словно они ничего не слышали.

— Давай, ешь, — наконец роняет бабушка, — маленьким детям нельзя болтать за столом.

Ага, сейчас, разбежалась. Разглядываю их. Всех троих, по очереди. За один день я перешла в другой лагерь. Отныне я буду не жертвой, а палачом. Я жду ответа на поставленный вопрос. Думаю, его даст дедушка. Но нет, ему, наверное, накрутили хвост, он трусливо прячет нос в свою тарелку.

— Ешь! — срывается на нервный крик бабушка.

Нет. Обливаюсь потом. Это не кухня, а кубрик какой-то, качает, как в сильный шторм. Я обеими руками судорожно цепляюсь в стол. И вдруг до меня доносится невнятное бормотание мамочки:

— Линкор.

— Бенедикта! Тебе опять будет плохо, — встревает бабушка.

Но я не отступаюсь:

— Линкор? А что это такое?

Руки у мамы начинают дрожать. Она выскакивает из-за стола.

— Прими свои таблетки, — кричит ей вслед бабушка. Затем, повернувшись ко мне, бросает, прежде чем побежать за дочерью, — вот видишь, что ты наделала!

Я остаюсь наедине с дедушкой. Продолжая невозмутимо поглощать свой рис с рыбой, он принимается объяснить, будто для себя:

— Линкор — это адмиральский корабль. Самый крупный в эскадре. Броня, которой укреплено судно, позволяет ему защищаться от вражеских ракет и торпед. Этот корабль также наилучшим образом оснащен ПВО.

— А это что такое?

— Противовоздушная оборона. А на палубе стоят башни с пушками.

— А как погиб папа?

— Японская бомба разнесла палубу, и корабль затонул.

— Это камикадзе сбросил бомбу?

Он наконец поднимает глаза на меня. Удивленно:

— А ты откуда знаешь?

— Я не такая тупая, как вы все считаете.

Позади меня раздается постукивание бабушкиной палочки. Я бросаю ему в лицо:

— Я хочу знать, кто мой отец.

— Бедное дитя, мы даже не были с ним знакомы, — вздыхает он, пока бабуля доходит до своего стула с искаженным от негодования лицом, маски сброшены, я читаю в ее чертах смесь беспокойства и возмущения.

— Мне пришлось дать ей успокоительное. Она исцарапала меня. — Затем, обернувшись ко мне: — Так вот какая ты штучка! Думаешь, нам мало хлопот с твоей матерью?

Мои глаза набухают от слез. Я в ярости сжимаю кулаки.

— Убери со стола, раз не желаешь есть. Я тоже не буду, весь аппетит перебили.

Я беру три нетронутые тарелки и выбрасываю в ведро омерзительное пятничное блюдо, пока дедушка молча срезает кожуру с яблока. Башни, пушки… — вот бы сбросили бомбу на улицу Бьенфезанс. Мой отец плавал по морям. На море хорошо, там хорошо дышится, там не задыхаешься.

В следующий четверг Натали разбила свою копилку, и мы отправились в книжный магазин «Жибер», чтобы скупить все, что найдем о войне с Японией. Мы укрылись в комнате Натали и целый день листали толстые книги, пропуская малопонятный для нас текст и больше рассматривая фотки, которые там попадались: объятые пламенем корабли, развороченные в металлолом палубы, тонкие точки в небе, готовые через пару мгновений вырасти в пикирующие самолеты, бомбардировщики, выстроившиеся в стройные ряды на аэродроме, летающие крепости В-21, истребители «Мицубиси Зеро», групповое фото пилотов-камикадзе, сделанное на память своим близким перед последней атакой, токийские кварталы после бомбардировок. Наконец, листая страницы, мы добрались до главы про Окинаву. И вот удача: Maryland, который вышел невредимым из сражений в Перл-Харборе и Лейте, 6 апреля 1945 года принимает на себя удар летчика-камикадзе. Впрочем, сильных повреждений корабль не получил. Однако 7 апреля другой камикадзе таранит своим истребителем «Зеро» палубу линкора. Вспыхнувший пожар добирается до складов с боеприпасами, от взрыва которых гибнет значительная часть экипажа. Судно теряет управление. Оно не затонуло, но, сильно поврежденное, вынуждено идти на буксире к берегам США. Мой отец погиб 7 апреля 1945 года. Его смерть запечатлена в этих книгах. Я набросилась на них с какой-то обреченной жадностью. Я открыла для себя головокружительную прелесть чтения, жажду поглощать страницы, по которым бегут, строчка за строчкой, черные знаки, нарезающие на фразы пространство и время, которые они прячут в самих себя за решеткой прямых линий с засечками. Я твердила себе: я не умею думать. Я не могла думать, когда читала. Я завороженно передвигала взгляд слева направо и обратно. Я глотала и глотала слова, пока строчки не поплыли передо мной в тумане и я в изнеможении головой не врезалась на книжку. Это было скорее похоже на желание погибнуть, тут же, на этой самой странице. Желание погибнуть в войне на японских островах.

Моя мать, говорят, заболела из-за меня. Как будто до этого она не была уже больной! Она больше не раскладывала пасьянсы. Она лишь бродила кругами по своей комнате и без устали звала, как заводная кукла, моего отца. Меня это приводило в бешенство. Я что, звала его? — ее глаза округлялись от удивления. — Да нет же. (Теперь я думаю, что она лишь притворялась, что принимала успокоительное, — то ли, чтобы позлить нас, то ли потому что я заговорила на запретную тему, а она пыталась мне помочь приоткрыть завесу тайны, но теперь-то как узнаешь?) Она вновь стала выходить по вечерам, как когда-то давным-давно, когда я была совсем ребенком, и могла вернуться домой даже посреди ночи, вдрызг пьяная. У бабушки уже не было сил бороться с ней. Ревматизм мучил ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Что она могла сделать с женщиной, которой еще не исполнилось и сорока? Только я могла вмешаться и поднять голос. Я больше не боялась ее. Но у меня не было большого желания спорить с ней. Напротив, мне было интересно наблюдать за тем, как она падает в пропасть. Такая у меня была манера проявлять интерес к ближним. А однажды я решила проследить за ней.

Она вышла на бульвар Мальзерб в сторону церкви Святого Августина, она шла быстрым, уверенным шагом, как человек, который точно знает, куда он направляется, она переходила улицы, не обращая внимания на возмущенные гудки проносившихся мимо машин. С собой у нее не было ни сумочки, ни документов, ни денег. Она прошла церковь и остановилась перед зданием Военного клуба. Замешкавшись на секунду, она толкнула массивную дверь. Я остановилась, как вкопанная, я просто оцепенела от удивления. Невероятно, у моей матери, оказывается, есть знакомые, которых я не знала. Я так и прилипла к стеклянной двери клуба. По холлу не спеша прохаживались офицеры, с фуражками в руках. Я не сразу заметила ее. И вдруг вот она, там, в глубине зала сидит на диване, покуривает сигаретку, черт знает откуда взявшуюся. Лицо ее озарено странным диковатым блеском. Она курит, разглядывая группу офицеров, о чем-то оживленно спорящих посреди холла. Она вся в ожидании. Проходящий мимо матрос склоняется над ней. Она кивает «нет» головой. Я вдруг понимаю, почему у нее такой странный вид: ее накрашенные губы горят ярко-красным пятном на ее бледном лице. Нога заброшена за ногу, а руки, словно чужие, лежат по обе стороны на диване. Плащ остался на ней, но широко распахнут. И я понимаю, что, несмотря на унылые туфли-лодочки и старый бабулин плащ, моя мать — настоящая красавица, высокая, стройная, с нежно-бархатистой кожей, нежно-голубыми глазами и длинными прямыми темно-русыми волосами, ниспадающими на изящные плечи. Конечно же, я тогда не понимала, что такое желание, разве что желание видеть глаза Натали, но я чувствовала, как от ее тела, от ее кожи исходит нечто такое, что меняет ее на глазах, нечто такое, что она еще сильнее подчеркнула ярко-красной помадой. Я отошла от двери и, подобрав под себя ноги, уселась на скамейку.