Наринэ Абгарян - Симон

Дочь с превеликой осторожностью заступалась за брата:

– Он ведь и тебе слова поперек не говорит, мам. И подарков столько надарил. Лисий полушубок, купленный к твоему шестидесятилетию, чуть ли не целого состояния стоил!

Гневная отповедь матери не заставляла себя долго ждать.

– Ты не его, а меня должна защищать, ясно? Всю душу мне вынули, что твой брат, что его неуемная, падкая на непристойности женушка! Ребенка бы хоть родили, может, тогда успокоились бы!

Дочь цокала языком и укоризненно качала головой – уж про роды-то могла промолчать, на днях ведь второй выкидыш у Софьи случился! Мать, потемнев лицом, осекалась и умолкала.

Первый выкидыш Софья списала на слабость собственного организма, перенесшего тяжелый, осложненный бронхитом, грипп. И быстро утешилась, приободренная заверениями доктора, что все сложилось как нельзя лучше, ведь сильные препараты, которые она принимала во время болезни, могли безвозвратно повлиять на здоровье плода. Второй выкидыш, случившийся через полтора года буквально на ровном месте, без каких-либо причин – Софью откровенно напугал. Она очень хотела девочку. Она намечтала ее такой, какой сама была на детских фотографиях – кругленькая, с ямочками на пухлых щечках, с большим бантом на вьющихся золотистых волосиках и в пышном нарядном платьице. Наметила такое же платьице и даже припасла для него отрез дорогущего атласа цвета спелого граната. По сотому разу представляла, как выкроит и сошьет его на пятилетие дочери: отложной, вышитый по круглым краям шелковой нитью воротничок, рукава-фонарики с манжетами, коротенький лиф, пышная юбка, едва прикрывающая пухлые коленки. Она много раз рассказывала об этом Бениамину, подробно объясняя детали шитья, вплоть до количества оборок и пуговиц. Он успокаивал ее – не волнуйся, всему свое время, все будет. Она не перебивала, дослушав, взбиралась ему на колени, долго копошилась, вздыхала о чем-то своем, но молчала. Она не задумывалась о той цикличности, в которую бумажным серпантином заворачивались события ее жизни: несколько лет назад она загорелась желанием выйти замуж в понравившемся платье из английского журнала мод, теперь же мечтала о платьице для нерожденной дочери.

К двадцати пяти годам Софья сильно изменилась – распрощавшись с юношеской угловатостью и порывистостью, замедлилась и налилась внутренним сиянием, манящим, но робко-виноватым, притушенным переживаниями из-за не случившегося до сих пор материнства. В движениях ее появилась грация уверенной в своей красоте молодой женщины, тело округлилось и задышало совсем по-новому – глубоко и безбоязненно, и, по заверениям влюбленного в нее по уши мужа, нежно светилось в темноте. Софья ничего такого за собой не замечала, но охотно верила. Она успела распрощаться со своей детскостью, но продолжала наивно радоваться любой похвале, не подмечая в ней ни приукрашивания, ни желания угодить.

Работала она, как и прежде, в ателье, теперь уже портнихой. Мастерством до Марины недотягивала, но особо по этому поводу не переживала. На работу, как и прежде, ходила с радостью, но все чаще возвращалась расстроенной. Коллеги, не видя в том ничего бестактного, участливо расспрашивали ее о здоровье, а любое недомогание спешили списать на долгожданную беременность. Софья просила оставить ее в покое, и они твердо обещали не тревожить ее, но почти сразу же забывали об этом. Она не сильно обижалась, но иногда жаловалась Марине – можно подумать, их сердце больше моего болит!

На улицах мужчины оборачивались ей вслед. Она привыкла к их восхищению и принимала его словно данность. Охотно отвечала на приветствия, могла мимоходом поддержать шутку. Но упорно пропускала мимо ушей даже самые безобидные комплименты, тем самым сохраняя невидимое, но непробиваемое пространство, которое прочерчивает вокруг себя любая замужняя женщина. Молва о местной красавице Шушаник, семейной женщине, долгие годы прожившей в греховной связи с другим мужчиной, ее пугала: она не представляла, как можно изменить собственному мужу.

Вопреки пророчеству свекрови, вести хозяйство Софья научилась и неплохо со своими обязанностями справлялась. Правда, сильно укоротила список забот, отказавшись от всего, что требовало большой физической нагрузки и ответственности. Хлеб они теперь ели покупной, корову и коз продали, оставив только домашнюю птицу. Сливочное масло она брала у знакомой молочницы, упрятав подальше деревянную маслобойку, топленое же забирала у старшего брата, жена которого с охотой делала все сама. В благодарность Софья передавала ей большой круг собственноручно выпеченной восхитительной ореховой гаты. И очередную, сшитую из белоснежного сатина блузку – золовка преподавала в школе и носила строгие костюмы.

К вывешенной на просушку стирке Софьи теперь можно было водить экскурсии. Подсинивала и подкрахмаливала она так, что любо-дорого было смотреть. Гладить, правда, она так и не полюбила, оправдывая это тем, что работы с утюгом ей и в ателье хватает. Потому глажку на себя иногда брал Бениамин, справляясь не хуже жены.

Дни тянулись один за другим, нанизываясь на годовую тесьму маковыми сушками, вязанками которых на иллюстрациях к восточнославянским сказкам украшали большие медные самовары. Софья любила детские книжки и всю жизнь их перечитывала. Особенно часто – русские сказки. Они поражали ее воображение обилием чудес, чередой удивительных смертей и воскрешений, милосердными лесными обитателями, жестокими злыми силами, мудрыми и красивыми царевнами. Делая какую-нибудь скучную работу, она развлекалась тем, что смешивала, словно колоду карт, сказочных персонажей и придумывала им новые характеры, меняя концовки выученных наизусть историй. Но Василису Премудрую, неизменную свою любимицу, она никогда не трогала. Более того – твердо решила назвать дочь, ожиданием которой умудрилась извести не только себя, но и всех своих родных, ее именем.

Осенью семьдесят восьмого года Бениамин засобирался в Казахстан. К тому времени у Софьи случились еще два выкидыша, последний – на пятом месяце беременности. После выписки из роддома она пролежала несколько дней, не подпуская к себе никого, кроме мужа. Даже визит собственной матери проигнорировала, попросив передать, чтоб не беспокоилась. Пожелавшей вернуться обратно свекрови велела сказать, что сейчас не время, если та не хочет, чтобы ее жизнь превратили в череду безрадостных дней.

– Она же помочь хочет, – заступился за мать обиженный Бениамин.

Софья повернулась к нему, понуро сидящему на краешке кровати, завозилась, плотно укутываясь в тяжелое шерстяное одеяло – никогда прежде особой зябливостью не отличалась и даже морозной зимой ходила в тонком шерстяном пальто, а теперь постоянно мерзла. Бениамин улегся рядом, прижал жену к себе, вздохнул, с горечью отметив, что даже через толстое одеяло ощущается, как она исхудала.