Наринэ Абгарян - Симон

– Твою, – просто ответила Софья и расплакалась, – я думала, ты не вернешься.

Он помолчал.

– Я же обещал не бросать тебя.

Так они снова стали жить вместе. Бениамин о прошлом никогда не упоминал и жену, однажды заикнувшуюся было о случившемся, жестко осадил – не береди ран! Она умолкла на полуслове, ругала себя потом за бестактность. Не сказать что муж сильно изменился, если только посуровел, однако суровость эта казалась напускной и делала его совершенно уязвимым, и именно за эту уязвимость она его совсем по-новому полюбила – бережной, трепетно-виноватой, но от этого не менее крепкой и преданной любовью.

Спустя пять лет у них родились мальчики-близнецы, которым они, не сговариваясь, определили имена дедушек. Бениамин разницы между детьми не делал, любил всех одинаково сильно. Софья выглядела вполне счастливой, и таковой она, в сущности, и была, но иногда, когда никто этого не видел, она вытаскивала из глубокого деревянного сундука стопки постельного белья, извлекала спрятанную от посторонних глаз продолговатую шкатулочку с нитью искусственного жемчуга, которую она никогда не носила, но очень берегла. Ожерелье ей на прощание подарил Симон, попросил надеть, отошел на шаг и долго, по-детски восторженно любовался ею, называя богиней. Софья не сомневалась, что, если бы не роман с ним, она бы никогда не смогла родить. Порой ей казалось, что и Бениамин это знает, и мысль об этом наполняла ее сердце робкой радостью. Она долго сидела, блуждая рассеянным взглядом по комнате, не узнавая ее очертаний, перебирала круглые, перламутрово мерцающие бусины – и улыбалась своим воспоминаниям. И лицо ее, внезапно помолодевшее и похорошевшее, озарялось ласковым внутренним светом.

О том, что Бениамин не ее родной отец, Василиса узнала поздно, но значения этой новости, к вящей радости своих родителей, не придала. Для себя она раз и навсегда решила, что отец – это тот, кто вырастил и всегда был рядом. С Симоном желания общаться она никогда не выказывала, но и не таила обиды и, столкнувшись с ним случайно на улице, с уважением здоровалась. Однако неприглядный слух о ее рождении, тоскливый и назойливый, словно летающая над вазой с подгнившими фруктами мошкара, неотступно преследовал ее всю жизнь. Василиса его близко к сердцу не принимала. Как и не обращала внимания на второй, зародившийся много позже и не менее упорный слух о том, что ее муж, человек городской и знаменитый и, как следствие, избалованный женским вниманием, бросил ее ради молодой подающей надежды актрисульки. Она не развенчивала этой сплетни и матери запретила с кем-либо ее обсуждать. Лишь братьям, к тому времени достаточно взрослым, чтобы верно все истолковать, открыла причину краха собственной семейной жизни. Братья скривились, поскрипели желваками, помолчали, раздумывая, как быть дальше, потом велели ей собираться и переезжать обратно в Берд. И, не дожидаясь ее согласия, приехали за ней в Ереван. Муж Василисы препятствий ее отъезду не чинил, лишь попросил позволения хотя бы дважды в год видеться с сыном.

– Можешь хоть пять раз видеться, но только под нашим присмотром, ясно? – поставил ему условие младший близнец. В отличие от вдумчивого и размеренного старшего брата, он был крайне вспыльчив и стремителен в действиях и решениях.

– Это почему же? – последовал оскорбленный вопрос.

– Тебе еще нужно объяснять почему? – набычился младший близнец, хрустнув пальцами.

Муж Василисы, известный на всю страну скрипач-виртуоз, к тридцати годам открывший в себе интерес к собственному полу, спрятал за спину руки и испуганно попятился к стене. Василиса встала между ними, взмолилась – не трогай его, он же не виноват, что так вышло, он ведь не специально!

– Мог голову тебе не морочить и сразу пускаться во все тяжкие на другом… берегу! – И брат сделал неприличный жест рукой, указывая местоположение другого «берега». Василиса цокнула языком и дернула его за ухо – остолоп!

– Собирай вещи, я внизу подожду, – буркнул тот и, подхватив под мышку племянника, устремился во двор, проигнорировав лифт и грохоча по каменным подъездным ступенькам тяжеленными ботинками. «Быстрей! Еще быстрей!» – заливался трехлетний племянник, визжа от восторга.

– Давай собираться, – со вздохом предложил старший близнец и, бесцеремонно подвинув горе-зятя плечом, прошел в комнату.

Вернувшись в Берд, Василиса долго переживать не стала и сразу же нашла себе работу. Устроившись в музыкальную школу, она взялась руководить детским оркестром. Чуть ли не половину свободного от занятий времени проводила в городской управе, выбивая для своих подопечных то новые музыкальные инструменты, то экскурсии, то гастроли. Однажды ей даже удалось вывезти школьный оркестр в Норвегию, и эта поездка стала причиной зависти и притчей во языцех среди прочих музыкальных школ области, директора которых никак не могли взять в толк, как ей удалось такое провернуть. Василиса пожимала плечами и повторяла, что для успеха нужны всего две составляющие: упорство и любовь к делу, которым занимаешься. В управе, кстати, ее хоть и побаивались, но уважали именно за это ее упорство и ответственное отношение к работе.

Несколько раз в году она ездила в Ереван по рабочим делам и обязательно брала с собой сына, давая бывшему мужу вдоволь пообщаться с ним – к большому недовольству братьев, так и не смирившихся с метаморфозами, приключившимися с их бывшим зятем. Софья, благодаря природной женской смекалке догадавшаяся об истинной причине развода дочери, держала язык за зубами и не терзала ее расспросами. И лишь Бениамин, к тому времени переживший инфаркт и ведущий, по настоянию врачей, бережный образ жизни, пребывал в счастливом неведении. Иногда, расстроенный одиночеством дочери, он попрекал ее тем, что она не попыталась сохранить семью.

– В следующий раз обязательно сохраню, – отшучивалась Василиса.

– А будет этот следующий раз? Мужиков-то кот наплакал, раз-два и обчелся! – не успокаивался Бениамин. Дочь обнимала его, прижималась щекой к груди, прислушиваясь к биению отцовского сердца.

– Нудишь и нудишь, старик, – тянула с улыбкой она.

– Есть такое дело, – легко соглашался Бениамин.

Вторым избранником Василисы стал правнук старой Катинки Баграт, которого друзья в шутку, вспоминая сериал с Эдрианом Полом, называли Горцем, намекая на его живучесть. В том, что Баграту суждено стать долгожителем, никто из бердцев не сомневался. Причем говорили они об этом с поразительной уверенностью, в которой нет-нет да и проскальзывала едва уловимая нотка зависти: все же не каждый в состоянии смириться с мыслью, что кому-то из ровесников дано прожить значительно дольше, чем тебе. Расхождения наблюдались лишь в количестве отпущенных Баграту лет. Цифры варьировались между ста и ста пятьюдесятью, обезоруживая неподготовленного собеседника ничем не объяснимой иррациональной непоколебимостью. А порой, что гораздо необъяснимей, еще и точностью. К примеру, Косая Вардануш утверждала, что Баграт проживет сто двадцать восемь лет и четыре месяца и умрет в день летнего солнцестояния. И никакие доводы, что рожденному в мае человеку в июне никак не может исполниться сколько-то там лет и именно четыре месяца, не могли сдвинуть ее с этой таинственной цифры (которая к тому же, как она уверяла, приснилась ей в полнолуние). О том, что́ именно ей приснилось, соседка Софьи молчала, утверждая, что вещие сны пересказу не подлежат, иначе они не только не сбываются, но и могут навредить тому, кого они касаются. Софья, которая в своем зяте души не чаяла – и такое иногда случается в бердских семьях, – от слов соседки отмахивалась, мол, не верит во всякую ерунду, но, дождавшись, когда она уйдет, обязательно читала две молитвы: одну за здравие зятя, вторую – за то, чтобы Вардануш и дальше держала язык за зубами.