Наринэ Абгарян - Симон

– Иисус Христос, пусть она никому про свой сон не проговорится! – молила она, подняв глаза к небу и подробно осеняя себя крестом.

И неизменно добавляла, скосив взгляд вбок и боязливо сложив на груди руки таким образом, чтобы прикрыть те места, к которым прикасалась троеперстием:

– А если вдруг захочет проговориться – пусть у нее отнимется язык!

С годами Софью стало раздражать назойливое простодушие Вардануш и ее привычка везде и всюду совать свой нос. Правда, недовольство она тщательно скрывала, донимаемая чувством вины, которое испытывала перед этой, в общем, безобидной женщиной, единственным прегрешением которой было ее непотопляемое желание причинить добро всем и каждому.

– Не забывай, сколько всего она сделала для твоей семьи! – напоминала она себе всякий раз, завидев торопящуюся куда-то Вардануш. Она научилась по выражению лица и походке соседки определять, когда та спешила на помощь: взгляд прищурен и смотрит дулом заряженного пистолета, руки по-куриному растопырены, а остро торчащие локти ходят вперед-назад, придавая скорости и уверенности шагу и одновременно сигнализируя прохожим – расступись! С возрастом Вардануш высохла и осунулась, но не согнулась, а наоборот – вытянулась кормовой мачтой и налилась нездоровым румянцем – донимало высокое давление. Игнорируя советы врачей, она лечилась корешками и настоями, которые сама же заваривала и настаивала на кизиловке. Похоронив мать, она стала совсем чудаковатой, мало с кем общалась, могла днями не выходить из дому. Впрочем, одну ее никогда не оставляли – кто-нибудь из соседей обязательно заглядывал, чтобы убедиться, что все в порядке. Софья дважды в неделю носила ей хлеб, отварное мясо, немного тушеных овощей и крохотную головку козьего сыра, но поручиться, что она все это съедает, не могла. Умудряясь не терять живости и бодрости духа, Вардануш таяла на глазах. Казалось, если поставить ее напротив дневного света, он беспрепятственно пройдет сквозь нее. «И даже тень отбрасывать не станет», – озабоченно думала Софья, окидывая жалостливым взглядом истончившуюся до прозрачности кожу соседки, выступающий рисунок вен и капилляров. Косая Вардануш, проследив за ее взглядом, улыбалась щербатым ртом: «Красиво, да?» «Красиво», – со вздохом соглашалась Софья. «Как Васик?» – обязательно интересовалась Вардануш. Имя Василисы бердцы, чтоб не ломать языки, переделали на свой лад. «Хорошо», – оживлялась Софья, готовая говорить о своих детях всегда, и обстоятельно рассказывала о дочери и сыновьях.

«А как Баграт?» – аккуратно выспрашивала Вардануш.

– Не начинай опять про свой сон!

Вардануш протирала сухонькими ладонями лицо. Смотрела отрешенно, сквозь. Старость растушевала ее когда-то рыжие волосы блеклой медью, обесцветила глаза, придав ее облику выражение горькой обреченности.

«Все мы когда-то умрем», – думала Софья, с облегчением покидая дом соседки. Визиты к ней давались с большим трудом.

– Будто в склепе побывала, – жаловалась она потом Бениамину.

Убежденность людей в том, что Баграт проживет сто с лишним лет, объяснялась местным преданием, гласившим, что, если человеку удастся дотянуть до своего тридцатилетия, обманув смерть семь раз, жизни ему отпущено будет в два раза больше, чем остальным. Судя по тому, сколько раз удавалось водить смерть за нос Баграту, жить ему предписано было столько же, сколько библейскому патриарху Ною, который, если верить Священному Писанию, совсем немного не дотянул до своего тысячелетия.

Родился Баграт еле живым – мало того что шел вперед ножками, да еще так туго обмотался пуповиной, что акушерке пришлось кромсать ее как попало, лишь бы не дать младенцу задохнуться. К пяти годам он переболел всеми болячками, которые только могут подцепить дети. От кори и ветрянки чуть богу душу не отдал. Два раза тонул в речке, глубина которой приходилась взрослому человеку по колено. Падал с дерева вниз головой, выбил два передних зуба, спасибо, что обошлось без сотрясения. Чуть не погиб в крохотном, величиной с блюдце, болоте, которых в окрестностях Берда испокон веку не водилось и лишь однажды, после неслыханно дождливого сентября, тем не менее случилось. Опрокинул на себя таз с горячим инжирным вареньем. Едва оправившись от ожогов – тяжело отравился баклажанной икрой. Главное, ели ее всей семьей, включая замшелого, дышащего на ладан прадеда, а отравился только он. В седьмом классе Баграта сбил грузовик. В десятом, на выпускном школьном вечере, ударило током так, что на всю жизнь остался глубокий темно-алый рубец, тянущийся от указательного пальца к предплечью. Армейскую службу он проходил на суровом горном перевале. Землянку, в которой находился, накрыло снежной лавиной. Пока солдаты откапывали его с этого конца завала, он выбрался с другого – живой и почти невредимый, с обмороженными пальцами левой ноги и сломанной ключицей. От перевода в безопасную военную часть отказался, дослужил оставшийся год на высоте, в последний день подхватил какой-то вирус и слег с тяжелейшей пневмонией, из-за чего домой вернулся спустя месяц после дембеля, бледно-прозрачной тенью. Навестившая его Косая Вардануш рассказывала всем, что бедный мальчик, очевидно, не жилец.

– Видели бы вы его проваленные глаза и торчащие ребра! – причитала она, скорбно опустив уголки рта и колотя себя в грудь костлявым кулаком.

Именно тогда люди и вспомнили о предании и принялись утверждать, что, если Баграту удастся продержаться до тридцатилетия, дальше с ним ничего плохого уже не случится.

– Главное – доживи, бала-джан! – повторял каждый встречный, похлопывая Баграта по худющему, остро выпирающему не вбок, а вперед плечу. Тот слабо улыбался и обещал не подвести. И слово свое, на удивление, сдержал. Потихоньку пошел на поправку, стал ездить на подработки в Ереван, а потом и вовсе перебрался туда – учиться на зубного техника. Вернулся высоченным и крепким красавцем, и даже легкая хромота, которую он приобрел после ампутации обмороженных пальцев, выглядела не недостатком, а скорее дополнительным штрихом к его обаятельному облику.

Девицы на выданье все как одна сохли по нему, но заводить отношения не спешили. Да и Баграт особо не стремился, из суеверного страха оставить какую-нибудь бедняжку молодой вдовой. «Вот как стукнет тридцать – так и отправим сватов в дом той девушки, которую одобришь», – подшучивал он над встревоженной матерью. Тамара вздыхала и, перебирая в голове беды, через которые суждено было пройти ее первенцу, молила лишь о его здоровье. А женится он или нет – дело двадцатое, жив – и на том спасибо.

Может, материнские молитвы достигли небес, а может, сама смерть, удрученная многочисленными неудачами, махнула рукой и отступила, или же – почему нет? – древнее предание вступило в силу, но с того дня, как Баграту исполнилось тридцать лет, в судьбе его наконец-то настало благословенное затишье. Специалистом он оказался отличным, так что на нехватку работы и денег не жаловался, более того – содержал мать и помогал младшей сестре, вышедшей замуж за нищего лицейского преподавателя. Здоровье его вконец выправилось: если не принимать в расчет несколько незначительных простуд, до конца своих дней он никогда больше не болел. И семейная его жизнь устроилась на редкость счастливо. Они с Василисой оказались идеальной парой и совпадали не только благодарным отношением к жизни, но даже внешне были очень похожи: оба рослые, говорливые и улыбчивые, с лучистыми желто-карими глазами и вьющимися в крупный локон тяжелыми волосами. Тамара сначала расстроилась, узнав, на ком остановил выбор ее сын (виданное ли дело – при таком количестве незамужних кандидаток предпочесть разведенную с ребенком), но сноху приняла, а спустя время, узнав ее лучше, искренне пугалась, когда представляла, что Баграт мог сделать иной выбор.