Наринэ Абгарян - Симон

Если пройти Садовую улицу до середины и встать к Хали-Кару спиной, слева от себя, в крохотном отростке дороги, можно обнаружить три необычных строения, сильно отличающихся от остальных жилищ. Одно из этих строений смахивает на полуразрушенный и кое-как восстановленный скворечник – с лежащим на боку подгнившим частоколом, заколоченной некрашеными досками верандой и запыленными окнами. Нужно сильно постараться, чтобы разглядеть фасад дома, почти полностью скрытый непомерно разросшимся одичалым садом. Второй дом представляет собой бессмысленное нагромождение пристроек. Северную сторону забора подпирают колючие кусты ежевики, на которых, если как следует приглядеться, можно и зимой обнаружить подмороженные сладчайшие ягоды. Правда, каждую такую ягоду кусты уступают с боем, исцарапав руки до крови. Противоположную сторону венчают пики воткнутых в землю кольев, за которые, цепляясь, поднимается в полный рост зеленая фасоль. Там же можно различить стебли кукурузы с туго спеленутыми валиками рыжеволосых початков. Задний двор обнесен, словно загон, сеткой-рабицей, за которой обитает домашняя птица: куры, цесарки, индюки, гуси. Калитка в любое время суток заперта на основательный засов – неслыханное для этих мест явление. Не только запертой калиткой, но и всем своим мрачным видом – бестолковой архитектурой, замкнутым пустующим двором и наглухо задвинутыми ставнями – этот дом требует обходить его стороной. Гости там редки и чаще всего случайны.

Третье строение сочетает в себе качества двух предыдущих: оно отталкивающе нелюдимо и безнадежно запущено. Забившись в дальний угол косой улочки, оно прячется от праздных взглядов за диковинным, собранным из всякого подручного материала глухим забором. Иногда, устав от шумных игр, детвора забегает сюда на недолгое время, чтобы с присущей ей безрассудной тягой к разрушению попытаться отколупать какую-нибудь деталь того забора: заржавелую дверцу допотопной машины, днища прохудившихся медных чанов, лотки лопат и ненужную, натасканную со свалки арматуру. Потерпев неудачу, она убегает, гогоча во все горло и свистя. Как только многоногий топот утихает, дверь одноэтажного смурного дома приоткрывается и оттуда выскальзывает высокий и худущий седовласый мужчина. Выйдя на улицу, он какое-то время стучит молотком по забору, выпрямляя гнутые детворой углы разномастных деталей, а потом торопливо уходит в дом, вытирая потные руки о засаленные бока брюк. Приподнятый край выцветшей, не стиранной годами шторки, из-за которой все это время пристально наблюдали за мужчиной, с облегчением опускается. Пройдя в темную прихожую в грязных башмаках, мужчина тщательно запирает за собой дверь. И битый молью, смахивающий на плохо сколоченный сарай дом погружается в привычное безмолвие.

Спустя годы, оборачиваясь на свое детство, Сусанна все больше убеждалась в том, что в любом человеческом поселении, не имеет значения – захолустная это деревенька и огромный город, обязательно найдется проклятое место, этакий бермудский треугольник, где уровень гнуси, сумасшествия и грязи превышает обычный в разы. Мимо подобного места хочется пройти как можно скорее, задержав дыхание и опустив глаза. Именно так поступают люди, обнаружив на дороге искалеченный проехавшей машиной труп животного. Поборов подступившую к горлу тошноту и запретив себе сочувствовать, они торопливо отворачиваются и тут же занимают свое внимание каким-нибудь пустяком, перебивая горькое послевкусие. По той же причине сложный, многажды изученный именитыми учеными инстинкт самосохранения мгновенно срабатывал на том пятачке Садовой улицы, который можно было обнаружить по левую от себя сторону, если встать на полпути к Хали-Кару спиной. Местные обходили его стороной, приезжие же, учуяв царящую там гнетущую атмосферу, старались как можно скорее его покинуть.

Первый дом того пятачка принадлежал одинокой безымянной женщине. Имя у нее, конечно же, было, но все ее так и звали – Безымянная. Третий дом принадлежал репатриантам, брату и сестре. А в доме со множеством бестолковых пристроек проживала семья Сусанны: отец, мать, младший брат и бабушка с двумя незамужними великовозрастными дочерями. В народе этот крохотный отросток Садовой улицы называли проклятым местом и делали вид, что на карте мира его не существует.

Спален в доме было три. В двух ночевали тетки, а в третьей – бабушка с обоими внуками. Ее спальня была самой просторной, но выходила окнами на задний двор, так что беспокойный птичий гомон будил Сусанну в самую рань. Подправив край одеяла трехлетнего брата – спали дети валетом на узкой панцирной кровати, она зарывалась головой под душную подушку и несколько бесконечных минут пыталась уснуть. Промаявшись и смирившись с тем, что сон безвозвратно улетучился, она выбиралась из-под подушки, ложилась на бок с таким расчетом, чтобы не видеть спящей бабушки, и сквозь узкий просвет между шторами наблюдала, как, уступая просыпающемуся солнцу, пятится к краю неба ночная темь. Во дворе с претензией кулдыкали индюки, квохтали куры, выводил самовлюбленные рулады петух. Где-то, протяжно мыча, звала хозяйку на дойку корова, ей обеспокоенно вторили козы. Наконец порыв сквозняка пускал в комнату колечко сладкого печного дыма. Сусанна мгновенно расцветала – это означало, что мама проснулась и поставила чайник. С превеликой осторожностью поднявшись с постели, она забирала одежду и, ступая по широким половицам так, чтобы те не скрипнули, направлялась к выходу. Край зрения выхватывал контуры тела бабушки: полуоткрытый впалый рот, сложенные на большом животе руки, задранный подол ночной рубашки, узловатые пальцы ног, страшные, покрытые грубой коркой подошвы. Сусанну подмывало распрямить сбившееся одеяло и накрыть ее с головой, чтобы она своим безобразным видом не пугала проснувшегося внука, но девочка опасалась, что разбудит ее, а этого очень не хотелось. Когда бабушка спала, она не произносила ни слова. А на свете не было ничего желаннее ее молчания.

Говорила она без умолку, мерным монотонным голосом. Если не прислушиваться, казалось, что дождь по подоконнику стучит. От ее голоса клонило в сон. Сусанна, чтоб не клевать носом, представляла лето, ледяной ручей, скачущего по стенам солнечного зайчика. Мечтала научиться спать с открытыми глазами. Но бабушке важно было находиться в центре всеобщего внимания, потому, переводя взгляд с одного собеседника на другого, она ревниво следила, чтобы ее слушали. Это была жалобная песнь о том, как трудно ей живется среди неблагодарных родственников, как они не ценят всего, что она для них сделала, как не повезло ей с невесткой, сыном, дочерями, но особенно – с покойным мужем, который приговорил ее к мучительному вдовьему одиночеству. Внукам она претензий не предъявляла, но изводила укорами, подозревая в нелюбви и в недостаточном почтении. Повзрослев, Сусанна узнала о бабушке много такого, о чем хотелось сразу же забыть. Будучи невероятно скандальной особой, та умудрилась испортить отношения со всеми близкими. Дома по любому поводу устраивала истерики, а потом демонстративно объявляла, что идет на чердак – вешаться. Дети облепляли ее гроздьями, но она упрямо поднималась на чердак, отцепляя от себя то одного, то другого ребенка, запиралась там и сидела часами, прислушиваясь к безутешному плачу, раздающемуся из-под двери. Сусанне хотелось биться головой о стену, когда она представляла распластанных на верхних ступеньках лестницы троих маленьких детей – своего отца и двух теток, обливающихся слезами и умоляющих бабушку не убивать себя. Мальчик со временем, раскусив мать, прекратил обращать внимание на ее выходки, а вот обе девочки навсегда остались заложницами ее чудовищного характера. Они выросли безвольными, глубоко израненными и болезненно привязанными к ней созданиями, никогда не помышляли о замужестве и всю жизнь преданно ей прислуживали, потакая малейшим капризам. Впрочем, даже своей покладистостью и преданностью они не смогли добиться ее благосклонного отношения и вынуждены были выслушивать бесконечный поток жалоб и упреков. С сыном у матери сложились крайне непростые отношения. Смекнув, что скандалами и шантажом его не подчинить, она избрала другую тактику: сетуя на свое слабое здоровье и бестолковость дочерей, взвалила на него всю заботу о хозяйстве. Первым делом она впрягла его в многолетнее бессмысленное строительство, требуя делать бесконечные пристройки к дому. Потом, жалуясь на нищету – а нищета была беспросветной, – заставила превратить все пространство вокруг дома в огород. Отныне сын вынужден был проводить свободное от работы в колхозе время на собственном хозяйстве. Отца он плохо помнил, тот умер от странной вялотекущей болезни, многие годы подтачивавшей его здоровье. Мать использовала факт его раннего ухода как дополнительный аргумент и не уставала напоминать сыну о том, что он единственный мужчина в семье и потому обязан нести ответственность за нее и своих сестер до конца жизни. Сын безропотно подчинялся, но свою линию гнуть не забывал. Когда, вопреки недовольству матери, он вознамерился жениться, она пригрозила, что отравит его жену крысиным ядом. Выйдя из себя, он погнал ее на чердак и запер там, заявив, что у нее два выхода – повеситься или же смириться с его решением. Спустя час, уступив слезным мольбам сестер, он ее оттуда выпустил. Присмиревшая мать, не поднимая на него глаз, заявила, что дает согласие на свадьбу. Но унижения она, конечно же, не забыла и всю свою злобу направила на молодую невестку, развязав против нее непримиримую войну. Будучи девушкой бессловесной, невестка терпела нападки свекрови, надеясь, что та, не встретивши сопротивления, со временем угомонится. Однако надеждам ее не суждено было сбыться – молчание оборачивалось дополнительным раздражителем, с каждым разом с еще большей силой распаляя свекровь. Слабые попытки дать отпор тоже терпели поражение – несколько раз грубо проехавшись по невестке, свекровь навсегда отбила у нее желание ввязываться в спор. Сусанне было четыре года, когда доведенная до крайнего отчаяния мать решилась на страшное. Купив у старьевщика бутыль жавелевой воды, которой отбеливали постельное белье, она, запершись в бане, выпила ее, чтобы свести счеты с жизнью. К счастью, ее сразу же вывернуло, но кислота успела обжечь пищевод. Выписавшись из больницы тяжелобольным человеком, она отказалась возвращаться к мужу, но тот уверил ее, что никто больше не посмеет ее обидеть. Обещав накопить денег на новое жилье и со временем съехать, он заколотил закут в торце дома и перебрался с женой туда, отгородившись тем самым от матери и разорвав с ней общение. Дети большую часть дня проводили с родителями, и только на ночь бабушка забирала их к себе – в крохотном закуте им негде было спать. На расспросы матери, после больницы не переступившей порог большого дома, Сусанна отвечала, что обращаются с ними хорошо и беспокоиться ей не о чем. Обращались с ними действительно хорошо: тетушки в племянниках души не чаяли. Будучи на все руки мастерицами, они обшивали-обвязывали Сусанну и ее брата, а по субботам пекли на дровяной печи сали [15] Сали – сладкая деревенская выпечка. – любимое их лакомство. Если бы не бесконечный бубнеж бабушки и напряженные взаимоотношения взрослых, маленькая Сусанна, скорее всего, много позже стала бы догадываться, что с ее семьей что-то не так. Сравнивать ей было не с кем – дальше кривого отростка улицы ей выходить не разрешалось, с другими детьми она тоже не общалась – бабушка настояла, чтобы ее не отдавали в детский сад. А жизнь соседей, которую она наблюдала из-за забора, не особо отличалась от жизни их собственной семьи.