Наринэ Абгарян - Симон

Очнулась Ананка уже во дворе. Ее вынесли и положили на деревянную скамью, на которой, луща кукурузу или же штопая прохудившееся белье, любили проводить вечера женщины ее семьи. Шел дождь – ласковый, июньский, шелестел над ней листьями-сердечками тутовник. Она разинула рот, ловя крупные дождевые капли. Уронила руку, нащупала стебелек травы, с усилием выдернула его из земли, пожевала, но проглотить не смогла.

– Ананка-джан, очнулась? – склонился над ней смутно знакомый пожилой мужчина. Потребовалось несколько секунд, прежде чем она узнала в нем соседа. За время болезни тот сильно сдал и выглядел теперь почти стариком.

– Кто-нибудь… выжил? – прошептала она.

Он покачал головой.

– Только ты выжила, Ананка-джан. Из моих – младший сын. Ну и я.

Она прикрыла глаза.

– Хорошо.

Он нащупал ее пульс, покачал головой. Сложил вдоль тела тоненькие руки-веревочки. Лил теплый летний дождь, смывая с ее отощавшего тела следы болезни. Пока она спала, сосед с сыном вынесли из дома умерших, свалили в телегу, повезли на кладбище – всех похоронят потом в нескольких больших могилах. Соседа не станет через три года – уйдет от разрыва сердца. Сын не вернется с войны. Все, что останется Ананке, – четыре письма-треугольничка, в последнем из которых она обнаружит тоненькую проволоку, свернутую в колечко. «Жаль, что не успели пожениться до войны. Поцеловал бы хоть тебя». Ананка убрала письма в сундук, где хранила всякую дорогую сердцу мелочь, сбереженную после родных: четки деда, веретено прабабки, кулон матери, натянутую на пяльцы хлопковую салфеточку, на которой старшая сестра вышивала гроздь винограда… Она хранила письма до той поры, пока пустующий дом соседей не купили репатрианты. В тот день, когда они туда вселились, она вынесла письма во двор и сожгла, а свернутую в тоненькое колечко проволоку схоронила в огороде. К тому времени она совсем замкнулась в себе – если не считать редких походов к врачам, почти не покидала дома, не откликалась на свое имя, игнорировала расспросы, притворяясь, что не слышит. Кормилась с огорода, который, невзирая на ее безалаберное отношение, исправно приносил урожай. Плодоносил одичалый, непомерно разросшийся сад. Обвешивались крупными терпко-сладкими плодами айва и гранат. К концу осени она приволакивала мешок фруктов и грецких орехов соседям-отшельникам и оставляла под их забором. Они его забирали ночью – Ананка была единственной, у кого они что-то брали. Живущие в дальней деревне родственники иногда передавали с оказией мед и топленое масло. В благодарность она отсылала им воздушные, в причудливый узор, салфетки и скатерти, которые вязала простой швейной иглой. Постепенно люди перестали называть ее по имени, обходясь местоимением и опасливым кивком головы. Потом и вовсе принялись звать Безымянной. Недолгое время к ней ходил мужчина, но потом перестал, а на расспросы отвечал, что не готов жить с полоумной женщиной, которая моется в лучшем случае раз в год. С его уходом окончательно оборвалась связь Безымянной с внешним миром. Он и так был ей без особой надобности, а теперь и вовсе перестал существовать.

Однако словоохотливые, склонные к преувеличению бердские хозяйки не оставляли ее в покое. Они слагали легенды о клубах пыли и нагромождениях хлама в ее доме. Некоторые из них даже утверждали, что этот не прибираемый годами мусор приобрел разум и ведет теперь отдельное, не подчиняющееся законам миропорядка существование. Еще они не сомневались, что дом Безымянной заполнен голосами безутешных духов, которые и свели ее с ума. И, пожалуй, в этом они не ошибались. Безымянная не просто сошла с ума, она стала олицетворением безумия. Случилось это после того, как она родила. Крохотная слабенькая девочка прожила совсем недолго и к утру испустила дух. Безымянная обмыла ее и, завернув в косынку, заперла в сундуке, где хранила памятные вещи родных. Когда знакомый запах гниющей плоти заполнил дом, она вырыла яму в том конце огорода, где схоронила проволочное кольцо, и закопала там сундук со всем его содержимым. Единственное, что она себе оставила, – прабабкино веретено. Завернув в ветошь, она вынесла его той же ночью из дому, баюкала словно младенца и, напевая колыбельную, бесцельно бродила по спящему Берду. Вернулась под утро с пустыми руками, напрочь позабыв не только о том, где оставила веретено, но и о самом его существовании.

С того дня время остановилось, словно растворилось с последней выпавшей песчинкой песочных часов. Дом постепенно разрушался: сгнил и обвалился частокол, прохудилась крыша, рухнули перила веранды. Безымянная разобрала в гостиной пол и заколотила досками веранду, загородив путь дневному свету, сама же переселилась в прихожую, куда перетащила жестяную печь и кое-что из кухонной утвари. С годами одичалый сад подобрался вплотную к дому, а ветви деревьев, выдавив стекла годами не мытых окон, проникли внутрь, прорастая, словно вены, в мебель, потолок и стены. Карниз обвалившейся крыши облепили гнезда ласточек, в подвалах поселилось большое семейство крыс, на чердаке жили полчища летучих мышей. Дом отсырел, покрылся плесенью и пах, словно умирающий от тяжелого недуга человек, но Безымянную это совсем не беспокоило – она давно уже обитала в том измерении, где не существовало ни печали, ни сожалений.

Если позволяла погода, она выходила во двор, устраивалась на скамейке, на которой любили проводить время женщины ее семьи, и часами вывязывала швейной иглой скатерти и салфетки. Проголодавшись, откладывала в сторону рукоделие, уходила в сад и, сорвав какой-нибудь плод или же собрав пучок зелени, неряшливо ела, подтирая залосненным рукавом уголки рта. Устав от вязания, сидела, ссутулившись и вперившись бесцельным взглядом куда-то в пространство, скатывала грязь с немытой шеи и растирала катышки в пальцах.

Если Сусанне надоедало играть в гляделки с домом отшельников, она переключала свое внимание на Безымянную и наблюдала за ней. Сумасшедшая не коробила ее и не пугала. Она не испытывала к ней ничего, кроме живого детского интереса. Сусанна была слишком мала, чтобы различить ясное от двусмысленного, а обыденное – от неприглядного. Мир ее заселяли одинаково страдающие, израненные существа, и других она просто не знала. Мать часто рвало кровью, и, чтобы как-то унять жжение в горле, она, морщась, глотала ложку-другую подсолнечного масла. С годами она стала сильно прихрамывать, потому старалась не передвигаться и держала все необходимое на расстоянии вытянутой руки. Сусанна несколько раз на дню выносила за ней горшок и, опорожнив его, тщательно мыла из шланга, из которого поливали огород. Отец надрывался на работе, еле сводя концы с концами. Разговоров о новом жилье он больше не заводил, да и мать ничего уже не ждала – каждый из них доживал свой горький век, смирившись с тем, что просвета никогда уже не будет. Младший брат, счастье и отдохновение души, рос тихим и ласковым, болезненно привязанным к Сусанне ребенком. Но до шести лет он не говорил, ограничиваясь жестами и односложными словами, чем безмерно расстраивал сестру. Тетки превратились в две прозрачные печальные тени, спали, ели, дышали почти в унисон. Изредка, если этого не видела бабушка, они принимались ронять слезы, но спроси у них, что именно они оплакивают, они не смогли бы объяснить. В их поведении была некая закономерность, которую Сусанна приметила не сразу, а приметив – много раз убеждалась в правдивости своих наблюдений. Инициатором любого действия всегда была младшая тетка, а старшая слепо повторяла за ней. Когда младшая, обедая, тянулась за новым куском хлеба, старшая делала то же самое, если даже не доела предыдущего куска. Если младшая направлялась к нужнику, старшая следовала за ней и терпеливо ждала под дверью, а потом, справившись со своими делами, торопилась за сестрой, чтобы успеть ополоснуть руки до того, как та отойдет от рукомойника. Проснувшись раньше младшей, она не выходила до той поры, пока не скрипнет дверь ее комнаты. Сусанна как-то заглянула к ней – старшая тетка сидела на стуле, сложив на коленях руки, и сосредоточенно ждала. Кровать была аккуратно застелена, форточка распахнута, край простенькой шторы, поддетый сквозняком, то поднимался вверх, то ложился на ее плечо, но тетушка не шевелилась. При виде племянницы она слабо улыбнулась и подозвала ее рукой. «Пойдем?» – спросила Сусанна, подставив лоб для поцелуя. Но та покачала головой – ты иди, я потом. Младшая тетка поведения старшей не замечала или же замечала, но ничего странного в нем не видела, потому попытки разорвать это замкнутое на себе существование не предпринимала. Да и как она могла это сделать, если обе сестры выросли в болезненной зависимости от властной матери и другой жизни просто не знали…