Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

— Дамы и господа, все вы высокие ценители культурного отдыха и посему должны благосклонно выслушать меня и принять к сведению весьма важные сведения, кои я специально для вас нарыл в долгие часы бдений над трудами научными.

Итак, начнем со шкалика. Это слово пришло к нам из далекой Голландии: schaal — по-ихнему чаша, но и шкала тоже. И стал этот шкалик в России единицей объема этак миллилитров на шестьдесят, именно столько и наливали в кабаках и трактирах, когда клиент требовал шкалик белого. Ну а в наше социалистическое время так стали называть бутылочки по пятьдесят граммов. Так нальем же и выпьем по шкалику, а затем я продолжу свою познавательную лекцию.

Ну вот, с Богом. Переходим от шкалика — правильно, к мерзавчику. Это слово наше, родное, происходит от мороза, в нем целых два шкалика, это восьмушка от литра. Так не выпить ли нам, благословясь, по мерзавчику?

Так-то. А дальше с этимологической точки зрения совсем неинтересно. Ну чекушка пошла от четвертушки, для краткости, пол-литра оно и есть пол-литра и прочее. Это уж за раз не выпить, но кто ж нас торопит. Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!

А вот еще запись ВИ в заветной тетрадке. Ну совсем ни о чем.

Вот пройтись бы, скажем, по Маросейке сороковых, потрепанной, неказистой, где еще покрикивал старьевщик (старье берем, тряпки-кости берем, па-а-акупаим!) — он вел за повод дряхлую, но упоительно пахнущую лошадь, которая волокла телегу с добычей, и за мешок тряпок у него можно было получить петуха на палочке, а Юрке Жебраку достался аж пистонный пистолет, правда, через два дня он сломался, и лудильщики там кричали — кастрюли паяем-починяем, и стекольщики — стекла вставля-я-яим, но самое интересное было наблюдать за точильщиком (ножи-ножницы точить, бритвы-мясору-у-бки править). От станка с набором абразивных дисков плюс резиновый для правки вылетал и тут же гас сноп искр, а старик пробовал на ногте нож, хмыкал в рыжие усы и засовывал готовый продукт за специальный ремень. К чему это я? Ах да, вот иду я — а может, не по Маросейке, есть ведь еще места, где остались кусочки той еще Москвы и не воцарилась лощеная карикатура на Европу. Солянка, к примеру, вернее переулки, отходящие от нее и кружным путем ведущие к Устинскому мосту, на котором, на самой горбушке, я когда-то стоял с желтой розой. Ладно, пусть будет Солянка, и вот там, где раньше было «Молоко», а теперь небось какая-нибудь «Азбука вкуса», куда и зайти-то страшно от омерзительного обилия жрачки за безумные деньги. Но что нам цены? Мы богаты! Ведь как раз у этого «Молока», у водосточного желоба в цинковых, как помнится из классики, звездах нахожу вишневый, скрипящий, как седло, кожаный кошель, а в нем… Ну, чем же он набит? Долларами? Евро? Фунтами? Пошло и непатриотично. Рублями! Ну да, константиновскими рублями, вот чем. Не набит, конечно, их всего-то в мире…

Ну как же, перед тем как разбудить Герцена, декабристы в декабре (когда ж еще), двадцать пятого дня, собрались на Сенатской площади (см. учебник истории не помню для какого класса) Санкт-Петербурга и вывели туда три тыщи ни в чем не повинных солдат — из самых лучших побуждений, естественно, на благо России, они и назывались Обществом благоденствия. Но — не отвлекаться, речь-то о другом, о том, что в кошельке. Аккурат за две недели до этого народ российский присягнул на верность новому императору, Константину Павловичу, а пока весть о его отречении добралась из Варшавы до столицы, на монетном дворе успели начеканить некоторое количество серебряных рублей с его, Константина, изображением. Ну, знамо дело, Константин-то отрекся, даже два раза для верности, и в ход монеты не пошли, но несколько штук все же осталось, причем в отличие от прежних, александровских, на которых изображения самодержца вовсе не было (скромен был Александр Павлович), тут финансовый министр граф Егор Францевич Канкрин повелел чин чинарем профиль Константина изваять, а по кругу пустить надпись Б. М. КОНСТАНТИНЪ I ИМП. И САМ. ВСЕРОСС. Б. М. — это, видимо, Божьей милостью, я так понимаю. Уж очень хотел граф новому императору понравиться, ибо были у него в прошлом с ним терки, которые аж сам Михаил Илларионович Кутузов распутывал. Но — зря старался министр, Константин сидел себе в Варшаве и хлопотное дело управлять всей Россией брать на себя не собирался. Вот и продолжили чеканить прежние рубли без венценосных изображений. А далее возникло много версий о количестве и судьбе этих монет, и мы, люди в нумизматике невежественные, их разбирать не будем. Всего известно восемь таких рублей, три из них находятся в музеях — по одному в Эрмитаже, нашем московском Историческом и Смитсоновском институте в Вашингтоне, а еще пять где-то бродят, и цена каждого никак не меньше полумиллиона долларов. И что бы им не собраться всем вместе в вишневом кошельке?

М-да, смутные мечты о внезапном обогащении посещают чуть ли не всех людей (Григорий Перельман — единственное известное мне исключение, но он — гений и, разумеется, юродивый в лучшем смысле этого слова, то есть святой). А я-то что, вот посмотришь в кино (где ж еще), как красавец джентльмен с убийственной красоты дамой, заказав Шато Лафит 1787 года (его еще Томас Джефферсон изволил откушать), наблюдает, как официант наливает драгоценную влагу в бокал, касается вина губами, проводит языком, закатывает глаза — размышляет — и снисходительно кивает: можно даме налить. О тщета мира!

Противно? Да. Но тому Виталику, который слушал выкрики лудильщиков и старьевщиков, а потом распускал хвост на студенческих пьянках, — тому-то противно не было. Ох, не было.

Ну вот, вспомнил — протагонисты они, герои эти главные. Господи, куда все слова поразбежались! Прямо-таки беда

но не в забытых словах и присловьях, а в том, что мы до сих пор не уделили должного внимания котлетам. Самое время сказать, что котлеты в представлении Виталия Иосифовича служили важным критерием классификации людей. Тут вот какое дело. По каким признакам нам свойственно распределять представителей рода человеческого? Вот десяток дихотомий, понятных всем: красавец — урод, умник — дурак, мужчина — женщина, смельчак — трус, блондин — брюнет, добряк — жмот, работяга — лентяй ну и так далее до бесконечности. Надо полагать, что и Виталий Иосифович пользовался в жизни подобными противопоставлениями, когда выстраивал свои отношения с другими двуногими без перьев. Но вот вам наблюдение из жизни, дающее, по мнению ВИ, интересное основание для разделения людей на категории. Представьте себе, что на вашем участке есть скважина с насосом и насос этот качает воду для всяческих хозяйственных нужд. Но насос слабенький, ведро воды набирает минуты за две. И вот какая штука: один человек будет эти две минуты стоять себе раздумчиво, смотреть на водяную струйку, а то на ласточек, обсевших провода, и никакого нетерпения не выказывать. А другой — засуетится, захлопочет, там пару кирпичей потащит в штабель уложить, здесь ведра пустые в сарайку уберет, чтоб порядок был, а то и ослабевшую штакетину успеет приколотить. Такая вот классификация. Но главным для Виталия Иосифовича оставался совершенно другой критерий. Все люди, независимо от пола, национальности, конфессии, темперамента, IQ и прочего, строго делятся на две категории: представитель первой, получив тарелку с парой котлет и горкой янтарного картофельного пюре (да будет благословенна Елена Ивановна), съедают пюре, а затем, отламывая вилкой кусочки котлеты, съедают все до конца (возможны варианты, при которых пюре и кусочки котлеты подаются в пасть поочередно). Представители второй категории поступают иначе. Раскрошив свои котлетки, они перемешивают кусочки мяса с пюре, превращая содержимое тарелки в более или менее однородную смесь, которую затем и поедают. Эти две категории, по мнению ВИ, непримиримы, при встрече обмениваются лишь холодными кивками и относятся друг к другу пренебрежительно.