Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Была пятница, и следовало читать акафисты. Так и не съев ни крошки, потрясенный священник пришел в церковь, радуясь, что будет служить сегодня бескорыстно, что отныне вообще не будет брать никаких денег, а молиться станет во имя исполнения надежд каждого прихожанина, а потому его чистые молитвы будут возноситься прямо на небо. Но как сказать об этом, чтобы никто не заподозрил его в дурном умысле? Как оповестить, как объяснить прихожанам, привыкшим к всяческим поборам, что отныне он отказывается от их подношений?

Сказать дьячку? Но он первый не поверит, первый заподозрит неведомо что! Разбитое сердце отца Госе и новая, зарождавшаяся в нем душа жаждали доверия. В голове у него гудело, в груди теснило, когда вошел он в алтарь. Надевая через голову епитрахиль и повернувшись нечаянно к правой стене, он вдруг заметил, что святой Василий шевелится.

Поп Госе окаменел, не сводя с иконы глаз. И во второй раз, колебля тонкое, почернелое изображение святого, по иконе снизу вверх пробежала дрожь. Священник побелел и, сам себя не помня, бросился обнимать дьячка.

— Замфир, святой Василий ожил!

Крик его прокатился по церкви.

— С чего бы это, батюшка? — недоверчиво отвечал дьячок, сжимая в объятиях священника и не сводя глаз с иконы.

Время от времени из глубины церкви доносился глухой стук, словно кто-то падал на колени перед иконами и творил земные поклоны.

— Гляди! — снова вскрикнул поп-страдалец. Наконец дьячок понял, в чем дело, облегченно вздохнул и выпустил священника из объятий.

— Сами посмотрите, батюшка! Осень ведь, и с деревьев листья падают. И с каштана, что растет за окошком, тоже падают, а тень от них скользит по великому святому. Ну и перепугались вы, батюшка! А почему? Есть грех за душой? Угрызения совести? Давно ли? Ну чего молчите-то?

Дьячок Замфир, чувствуя, что дело нечисто и будет о чем порассказать, донимал попа расспросами. От жадного бесстыжего любопытства дьячка священнику сделалось не по себе. И почудилось ему, что он на краю гибели. Быстро поднявшись, он наклонился над святым Евангелием, прильнул к нему губами, вкладывая в долгий поцелуй все свое отчаяние, и вышел через царские врата на амвон перед иконостасом.

— Блазнится батюшке всякое! — пробормотал дьячок, наводя порядок в алтаре.

Ни к Иванчиу, ни к Янку священник уже больше не обращался. Ходили слухи, что он и сон потерял, и аппетит. Ад клокотал у него в груди, и нигде ему не было покоя. Еле-еле добирался он до алтаря. Сам не понимал, как служил службы, изнемогая от жгучего стыда и бессилия, не зная, доколе хватит у него сил терпеть эту муку. Одно он сознавал отчетливо: живет он не по своей воле. Будто посадили его на облучок разболтанной таратайки, мчит она его и мотает, а у него и руки отрезаны.

Так миновала не одна неделя, пока не наступило воскресенье рождественского поста.

Как обычно, поп Госе начал службу, погруженный в свои мысли, словно в мутную воду, едва-едва понимая, что творится вокруг.

Церковь была полна народу, и могильный холод в алтаре, казалось, чуть смягчился от тепла стольких притиснутых друг к другу тел, стольких дышащих ртов. Но тепло это было каким-то нечистым и удушливым. Не согревало оно, а будто осаждалось слизью на коже. В церкви было тихо, и слышался лишь надтреснутый голос священника, читавшего Евангелие. Вдруг у двери поднялся гвалт. Это его дети, сумасшедшие и бесстыжие, ввалились в церковь, расталкивали прихожан. Они пели, вопили, кривлялись, выкрикивали срамные слова. То ли от своего помутившегося рассудка, то ли по чужому наущению бесчестили они святое место, опозорили и надругались над праздником. Кто-то из крестьян схватил их, вытолкал вон, и все кончилось жалобным визгом, воплями и воем, как в сумасшедшем доме.

Поп Госе, стоя перед царскими вратами, рассеянно смотрел на свою паству. Перед его глазами, словно уносимый волнами, плыл маленький черный крест, на котором он дал ложную клятву. Поп протянул руку, чтобы схватить этот крест, удержать его, но крест выскользнул у него из пальцев.

Дьячок Замфир, полагая, что священник хочет о чем-то спросить, подошел к нему и шепнул на ухо:

— Это детки ваши, батюшка, их отведут теперь подальше куда-нибудь.

И откуда-то из угла заорал во всю глотку Кифлэ:

— Что, поп, будешь еще лжесвидетельствовать? Бог тебе не кошка, он все видит!

Госе почувствовал, что земля под ним заколебалась, ослепительно вспыхнуло паникадило, и настала тьма. Священник рухнул на пол.

Много лет подряд толковала вся округа о смерти попа, о проклятии, сразившем его, которое несли теперь на себе его дети, старившиеся в слабоумии и собирающие милостыню под чужими окнами… Обычно они были тихие, эти дети, разве что бестолковые, как все малые ребятишки, не разумеющие ни правил, ни порядков жизни. Однако случалось, что и они делались страшными. Существовало одно такое слово, услышав которое они тут же затихали и, подняв носы, будто собаки, начинали принюхиваться и присматриваться. А когда им казалось, что нашли, кто произнес это слово, с рычанием набрасывались на него и колотили изо всех сил руками и ногами. Непросто удавалось избавиться от их цепких рук тому, кто сказал это слово просто так, в шутку. И слово-то само по себе было пустячное — «вон!». Говорили, будто произнес его кто-то, когда отрывали их от умершего отца и вышвыривали из родного дома. Это было единственное, что они не забыли, и сколько бы раз они ни слышали «вон!» — всякий раз на губах у них появлялась пена бешенства. Урматеку помнил об этом. Он смеялся, издевался над несчастными, но рокового слова не произносил, побаивался.

Покуда Урматеку забавлялся со слабоумными, Иванчиу мрачнел все больше, ежился, втянув голову в плечи, словно от холода. Молчал и смотрел куда-то в пространство. У Янку же глаза смеялись, он не мешал Ионикэ выть под столом, обдумывая что-то свое.

Когда Иванчиу поднялся, чтобы тихо, не прощаясь, уйти, он тоже встал вслед за ним и, остановив того у двери, прошептал:

— Завтра утром увидимся! Сад в Пьетрошице — пополам!

Иванчиу посмотрел на него так, будто ничего не понял, и тогда Янку добавил, указывая на идиотов, развалившихся на стульях и пожиравших с тарелок объедки:

— Ты что, веришь, что поп дал ложную клятву? Я — нет. Это только дураки говорят! Он мог бы еще и других нарожать!

Темная комната, выходившая окнами во двор, служила Урматеку кабинетом. И какой только мебели там не было! Ни одна вещь не подходила к другой, зато каждая в отдельности представляла собой несомненную ценность. В свое время все это было выпрошено у разных бояр, и больше всего у барона Барбу. Стоял здесь дубовый письменный стол на медвежьих лапах, с медвежьими мордами по углам, и стулья из палисандрового дерева с решетчатыми сиденьями, высокое, тоже палисандровое, бюро с двенадцатью ящиками для бумаг, украшенными медными пластинками с латинскими литерами. Большую часть комнаты занимала просторная софа зеленого бархата. По стенам были развешаны планы земельных участков, находившихся во владении барона. И среди них одна-единственная картина — исполненный пером и тушью портрет отца кукоаны Мицы Григоре с длинными бакенбардами и галстуком-бабочкой, прятавшей крылья под отложным воротничком. Он единственный из всех представителей этого рода был одет на немецкий лад и потому выставлен на обозрение. В свое время Григоре кое-что да значил: во времена Киселева [4] Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872) — русский генерал и политический деятель, участник войны 1812 г. и русско-турецкой войны 1828—1829 гг. В 1829—1834 гг. — генерал-губернатор Дунайских княжеств. Его именем названа улица в Бухаресте — Шосяуа Киселефф. у него была музыкальная школа и хор, который пел во всех больших церквах Бухареста. Деньги он разбрасывал пригоршнями, а когда остался нищим с кучей детей, на помощь ему пришел Янку, которого Григоре с малолетства подкармливал, как приблудившуюся собачонку. Позднее Янку женился на его старшей дочери Мице. Вот уже три года, как Григоре находился в доме для умалишенных. Янку аккуратно вносил плату за содержание, но никогда не ездил его проведывать: при одной мысли об этом ему становилось дурно. Кукоана Мица раз в месяц приказывала запрячь лошадей в экипаж и отправлялась навещать отца, которого заставала всегда в одном и том же положении: никого не узнавая, стоял он у окна и рвал рубашку на длинные ленты. Взор его был устремлен куда-то далеко-далеко вдаль, где его воспаленному воображению виделась гора из чистого золота. Всякий раз, когда Мица, вернувшись из этого ада, рассказывала одно и то же про больного отца, Урматеку испытывал такое чувство, будто у него на затылке таял лед. Его охватывала дрожь, и тогда он молча подымал глаза на портрет Григоре, повешенный тут, чтобы наблюдать за тем, как он ведет дела. Много раз спрашивал Янку себя, почему Григоре видит золотую гору? Но ответа не находил. И утешал себя, что связано это с промотанными, а вовсе не с накопленными деньгами. Этим объяснением он и довольствовался. И собственный, и чужой опыт, разорение Григоре да и многих других помещиков, оставлявших по частям свои поместья в виде закладных и купчих у него в бюро, — убеждали Урматеку в этом. Но сегодня это виделось так, а завтра представлялось сомнительным, и тревога закрадывалась в отлаженный административный ум Янку Урматеку. И снова он утешал себя и вновь сомневался.