Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Принеси-ка мне вина, Мица!

Высокий, грузный Урматеку медленно и тяжело поднимался по лестнице, радуясь тому, что он дома.

Пока накрывали на стол, за которым непременно оказывался кто-нибудь из «энтих», иначе говоря — многочисленных бедных родственников, всегда получавших от Урматеку кусок хлеба, монетку, а то и бранное слово, сам Урматеку успевал осушить в одиночку бутылку вина из Дрэгэшань и немножко всхрапнуть.

Он любил постепенно густевшие сумерки. Двери по всей анфиладе комнат распахнуты, в доме тихо-тихо. Лишь изредка скрипнет ореховая мебель да встряхнется во сне сидящая в клетке чечетка. И только в последней комнате, словно отсвет дальнего пожара, мерцает красный огонек: едва-едва теплится перед иконой лампадка. Видя, как просторен его дом изнутри, Урматеку испытывал такую же гордость, что и тогда, когда он любовался им снаружи. Только теперь Янку Урматеку со всей полнотой ощущал, чего он сумел добиться. Темнота и тишина словно раздвигали дом, а вместе с ним и сердце хозяина.

Сладость довольства и покоя сливалась с душистой сладостью вина. Приятная усталость сковывала движения. День, когда он переселился в этот дом, был самым радостным днем во всей его жизни. Однако спал он тяжело, и снилось ему разное…

Снился ему мальчишка лет десяти. И был это вроде он и не он. Снился дом дьякона на холме Митрополии, где он рос. Длинный холодный подвал, где пахло всякой снедью, пролитым вином, икрой в открытых банках, вяленым тунцом, свежей брынзой, а откуда-то издалека веяло ароматом айвы и ранета. Что он здесь делает? Его послал хозяин за вином. Держа в левой руке кувшин, покрытый изнутри зеленой глазурью, правой он, как ковшом, зачерпывает и отправляет в рот крупную, словно горох, красную икру, и она маслянисто проскальзывает между зубов. Жадно опорожнив кувшин, он опять подставляет его под кран бочки и опять торопливо жует икру и снова пьет вино. Все повторяется, и он больше ничего не помнит, кроме огромных юфтевых сапог дьячка, гулко топающих по каменной лестнице, двух оглушительных пощечин, резкого голоса и брани. Выше сапог дьякон расплывается туманом, который не рассеивается и во сне. А потом наступает черный провал, который и во сне всегда остается провалом. Вспыхнет память, и жизнь потянется ровной ниткой много позже, когда Урматеку выйдет на свою дорогу и будет идти по ней долгие и долгие годы…

На этот раз он снился себе верхом на лошади. Юный франт в костюме с иголочки. В молодости он страстно любил лошадей. Лошадей и женщин. И теперь он видит себя тогдашним, гарцующим на караковом жеребце между известковых ям на пустыре перед домом Прикупицы с Девичьего поля. Двадцать пухленьких девушек в расшитых красными узорами кофточках, с базиликом за ухом стоят на галерейке, подталкивают друг друга локтем, улыбаются и машут ему, словно старому знакомому. Даже Прикупица вышла посмотреть на него.

— Янку, Янку, месяц ты ясный! И красив ты, и удал, а все равно не глядит на тебя Бэлэшика!

Это он и сам знает, потому и коня загнал в пену! Разве не видел он с холма, как Матей Зарафул, позвякивая туго набитым кошельком, входил к Бэлэшике? Все он видел, даже как тот петлял, чтобы не попасться людям на глаза, видел и Прикупицу, как вскочила она ему навстречу и, тряся своим толстым задом, низко кланялась и льстиво приговаривала, провожая Зарафула в комнату девушки. Заметил он и белую ручку Бэлэшики, когда та приподняла красную занавеску, и даже будто ее саму увидел — как окинула она черными, как потухшая головня, глазами холм и улицу, и безумного всадника, что скакал мимо дома Прикупицы. Тут-то Янку и принялся выделывать разные штуки. Конечно, он мог бы спешиться, привязать коня у ворот и отправиться к любой из девушек. Ни одна, без всякой платы, не отказалась бы побыть с ним — ведь второго такого парня, как стряпчий Янку, не было во всем околотке. А его при одной мысли об этом прямо с души воротило! Провались они все в тартарары! Плевать он на них хотел, ведь он настоящий мужчина, а не бык. Так думал в эту минуту Янку Урматеку.

Но и на месте Матея Зарафула он тоже не хотел оказаться! Он что, Бэлэшики не знает? Чуть что — в слезы, и что с ней тогда делать! Но он своего добьется! Сумасшедшая радость вспыхнула в нем вдруг. Он носился кругами по пустырю на своем караковом жеребце, перескакивал через ямы, но не отъезжал далеко, чтобы видеть все время окошко, завешенное шторой. Неожиданно окно распахнулось, и штора отодвинулась в сторону. А в доме Бэлэшика смеялась и разглаживала ладонью покрывало на постели; собравшись уходить, раскуривал трубку Матей Зарафул.

Янку показалось, что его ударили по голове дубинкой! Он и сам не знал почему, но пока была задернута занавеска, ему казалось, что все в порядке, но чтобы произошло такое, да вдобавок у него под самым носом, он и представить себе не мог! Ум у него помутился! Он вонзил шпоры коню в брюхо и изо всех сил ударил каракового по голове. Конь от неожиданности заржал, встал на дыбы и так подал задом, что покачнувшийся в седле Янку свалился на землю, ударившись головой о камень. Что с ним было потом, он не помнил, потому что словно в пустоту провалился. Очнулся он в постели у Бэлэшики. Висок ломило и жгло. Рядом стояла Бэлэшика, юная, прекрасная, свежая, словно никогда не касались ее мужские руки. Терпко и душно пахло базиликом и розовым маслом…

— Проснись, Янку, Иванчиу пришел! — трясла мужа за плечо кукоана Мица.

Урматеку скрипнул зубами, пожевал пустым пересохшим ртом и почмокал, словно отведал вина. Поднеся руку к виску, он быстро взглянул на пальцы: не в крови ли? Пристально поглядев на Мицу, улыбнулся, довольный, что произошло все это во сне, и, рывком поднявшись на локте, встряхнул головой:

— Пришел, говоришь, да?

— Ну и спишь ты, Янку, пушками не разбудишь! — И Иванчиу потрещал сухими костлявыми пальцами, словно встряхнул мешочек с бабками. Маленького роста, худой, лысый, был он болгарином из-под Джурджу, и хотя родился и вырос на румынской земле, говорил с акцентом и как будто с трудом. Когда он говорил, его пергаментные, в рябинах щеки то собирались в складки, то опять разглаживались. Светло-серые, почти белесые глаза с красными прожилками словно плавали в какой-то мути. При его худобе косое торчащее брюшко выглядело особенно смешно и нелепо.

— Снова попал впросак, басурман? Давай рассказывай!

— Большая нужда у меня до тебя, Янку!

— Вишь ты, и тебе, хитрецу, старик Урматеку понадобился. Принеси-ка нам винца, Мица, а то в горле пересохло, а ты давай рассказывай.

Урматеку только сейчас проснулся окончательно. Громко, протяжно зевнув, он лениво потянулся к портсигару. Взяв толстую, скрученную вручную папиросу, он прикурил от фитиля лампы. От мелкого македонского табака поплыл по комнате горьковатый душный запах. Урматеку повторил: