Вадим Сикорский - Капля в океане

Кира улыбнулась и сказала тихо:

— Только ждать.

Чигорин снова подкинул ее чуть не до потолка, закружил по кабинету и целовал, целовал, целовал… И наконец отпустил.

— Так вы рады, что не расстреляли меня? — смеясь спросила Кира, собираясь уходить и поправляя прическу.

— Кабы не революция да не поймай я тогда тебя случаем, так бы и упустил, проморгал. Разминулись бы в этой жизни. За революцию еще и потому будет первый тост на нашей свадьбе! Согласна?

— Согласна, — серьезно сказала Кира.

Через месяц состоялась свадьба.

Ребенок у Киры родился только через три года, и назвала она его в честь мужа тоже Дмитрием. За годы жизни с Чигориным приключалось многое. Его почему-то упорно понижали в должностях. Пить начал он еще во время нэпа, нэп никак не укладывался в его бескомпромиссном сознании, но окончательно он сломался и стал пить безудержно, неистово после первого неожиданного ареста, как позже выяснилось, ошибочного. Но и этого было достаточно, на свободу вышел другой человек. Он признался тогда Кире, что тринадцать лет царской каторги были для него тринадцатью годами борьбы, а этот краткий арест, произведенный своими же ребятами, большевиками, удар. Крушение. Тигриные непримиримые глаза его превратились в какие-то растерянные, почти собачьи. Он стал совершенным алкоголиком с приступами белой горячки. Дважды после диких сцен Кира с ним расходилась. И в один из таких временных разводов его снова арестовали. Никто не знал за что, предполагали, нагрешил где-то по пьянке, влип в историю. Кире в прокуратуре ничего толком не объяснили. Только через год пришло от него письмо с Дальнего Востока без обратного адреса. Писал, что снова на свободе, что опять ошибка, хотя некоторые основания были, сам виноват. Когда все окончательно образуется, вызовет семью к себе. Было еще два каких-то туманных письма, потом письма прекратились. Дошли слухи, что он, снова, уже в третий раз, репрессирован и что погиб. Больше никаких известий ни от него, ни о нем не появлялось. Вплоть до того самого дня, когда она, вернувшись с фронта Отечественной войны, прочитала письмо соседа по квартире из Воркуты с сообщением о его, Чигорина, смерти. Так кончилась ее чигориана, как выражался архитектор. Впрочем, кончилась она раньше, еще задолго до войны, когда ей соврал ответственный товарищ, что с Чигориным все кончено. Она вышла замуж за очень ее любившего, ничем не приметного скрипача-оркестранта, доброго, милого, немного странноватого человека. Да, за скрипача, а не за романтически влюбившегося в ее портрет Подольского, который в то время был тоже еще в нетях. Досиживал за чрезмерную преданность идеалам тех, кто его посадил. Потом он признавался, что еще до того, как только узнал о ее первом замужестве, решил мчаться в Москву и влепить в ее бывшего палача Чигорина две обоймы из двух имевшихся у него револьверов. Оттого-то он тогда так долго и не появлялся, боялся — не сдержится! Но постепенно успокоился и с болью осознал, что для него все кончено. Потом, вернувшись в Москву, Подольский заходил часто, стал своим человеком в доме. А капитан, его друг, познакомился с Еленой Викентьевной, Лелей, и влюбился в нее так же безнадежно, как Мефистофель в Киру. А когда оба они женились, Кира с Чигориным и Леля с мужем были почетными гостями на обеих свадьбах. Капитан острил на свадьбе друга: «Павел женился без отрыва от Киры». В сущности, он всю жизнь и был женат «без отрыва от Киры». А она много усилий потратила, чтобы скрыть от него все, что потом происходило в семье между ней и Чигориным, о пьянстве Чигорина и скандалах.

Когда Подольский вернулся после долгого отсутствия, он вторично опять был поставлен перед свершившимся фактом, Кира Александровна познакомила его с новым мужем, скрипачом. Подольский повторил было прежнюю сцену ревности, говорил о пистолетах, но Кира Александровна только смеялась и до небес превозносила его собственную жену. Подольский тогда вдруг страстно схватил ее руку и стал целовать.

— Я безумно люблю вас, Кира! — быстро зашептал он. — Я так благодарен вам за рискованные посылки туда, они очень выручили, может быть, даже спасли меня. А вы очень, очень рисковали, это зря. Вот я было и подумал, уж коли она так рискует, то… не попусту.

Она посмотрела на него грустно и сказала:

— Это единственное, чем я могла вам отплатить за все. Разве это зря?

Д. Д. вернулся в свою родную зону времени только под утро. И первой мыслью его было: какие дураки дед и бабушка, что не уехали в Швейцарию! Правда, тогда бы не было на свете его, Д. Д., но они-то этого не знали. Почему же мать скрывала от него прошлое отца? Впрочем, он, сын, не очень-то интересовался им и никогда о нем не спрашивал. Как выяснилось, отец был фактически ее потенциальным палачом. Но архитектор-то, каков архитектор, служитель муз, знаток живописи и скульптуры!

Д. Д. закрыл глаза. Ему вспомнился отец. Вся та жизнь была под пьяным дыханием отца, от детства пахло водочным перегаром. По отзывам матери, отец выходил добрым, отдаст любому последнюю рубашку. А куда же девался тот беспощадный жестокий командир с тигриными глазами? Для него всегда было два отца: добрый, но пьяный, трезвый, но ужасный. Мать объясняла, что приступы бешенства у отца начались после того, как стал пить. Тогда же начались ссоры, до этого он ее на руках носил, боготворил. Иногда он, сын, заставал сцены: отец стоял на коленях и вымаливал у матери прощение. Может быть, он просто вообще не был приспособлен к мирной жизни? Может быть, его стихия — бой, не тихий бой политиканов, а настоящий? И когда его летящий под пулями конь вдруг остановился навсегда как вкопанный перед письменным столом, а потом еще превратился в бронзовое украшение для чернильницы, всадник не мог существовать. Любопытно, что восприятие отца матерью и остальными совершенно не совпадает с его, Д. Д. И тот, кто описан в дневнике, командир Чигорин, словно совсем другой человек. Словно вдруг оказалось бы, например, что его отец Чапаев. Дико! Воистину родители д о н е г о — словно до рождения Христова.

Д. Д. подумал, что судьба матери опять же лишний раз — уже который и никогда не лишний! — доказывает правоту его точки зрения на любовь. На любовном письме, которое получаешь от имярек, надо уметь всегда видеть череп с костями и надпись: опасно для жизни! Симе, например, следовало бы вытатуировать на лбу эту грозную надпись. Между прочим, как она похожа на его юную мать! Только мать воспитана в традициях дворянских, впитала деликатность, высокую культуру, а что видела Сима? Мещанка-мать, обыватель-отчим, к тому же обюрократившийся карьерист. Какая же у нее может быть душевная основа? Если не считать школы, она уличная самоучка; что поняла, тем и жива.