Вадим Сикорский - Капля в океане

— Из гордости она и в Майданек согласится!

— Ладно, весной решится, как она захочет, так и будет.

— Мы еще об этом поговорим, а сегодня что собираешься делать?

— Навещу Симу в больнице, а потом на пляж. Позагорай, я быстро смотаюсь.

В больнице Сима поделилась с Д. Д. радостным известием: Коржиков сообщил, что ее, как бывшую сотрудницу института, включили в туристическую группу в Данию, шеф согласился.

— В Данию?!

— Всю жизнь мечтаю посмотреть гамлетовский Эльсинор.

— Ох, я идиот! — воскликнул Д. Д. — Шеф предлагал мне ехать с ним, а я отказался, в Москве интересные соревнования по теннису. Сегодня же позвоню шефу — и с тобой вместе!

— Не надо, вас включат, а меня выкинут!

— Сима, не беспокойся, ты в верных руках. Вернее, в руке!

Вскоре Сима вышла из больницы, и крымская жизнь продолжилась. Ее очень забавляло шутливое соперничество братьев, хотя она замечала, Юлиан начинал все больше загораться. Он развлекал ее всяческими выдумками, прибаутками. Шутил, что рад бы всю жизнь работать у нее Шехеразадом или Ираклием Андрониковым. Она стала звать его Ираклий Шехеразадович. Однажды в кафе случился откровенный разговор, неожиданно очень сблизивший их. Начался он с вопроса Симы:

— Я знаю, вы пишете стихи, это развлечение или труд? Вы всю жизнь будете слесарем?

— А что делать? Если говорить честно, меценаты художникам, поэтам вулканически нужны! Не зря Наполеон платил жалованье поэтам! Правда, меньше, чем генералам и знати. А помните, он как-то спросил: «Говорят, во Франции нет поэтов, а что скажет по этому поводу министр внутренних дел?» Да, и наше министерство знает поэтов и художников лучше, чем профессора.

— Многие и в нищете жили.

— Нищета не лучшее условие для творчества, вспомните нищего попрошайку Марциалла и довольного, благодарного Горация, сидящего в собственной усадьбе, на собственной вилле. Он не зря обессмертил Мецената! А у нас кто-то сказал: «Надо родиться русским богатым графом, чтобы написать столько и так, как Толстой». И это правда!

— А Джек Лондон, а Горький, а Диккенс?

— Мне бы хотелось, чтобы они были богаты изначально и счастливы.

— Может быть, они бы хуже знали жизнь.

— А вот Гёте, например, говорил, что у писателя врожденное знание мира! Он написал своего «Гёца фон Берлихингена» двадцати двух лет от роду и спустя десять лет сам удивился, как это ему удалось так прекрасно изобразить то, чего он еще не пережил! Бальзак сочинял и людей и обстоятельства, все сплошь выдумывал, а не списывал с натуры, как потом казалось многим!

— А вы эрудит.

— Еще б этого не знать, без денег насиделся, — засмеялся Юлиан. — У нас не я, а Левка настоящий эрудит, наш колхозник. Иисусик.

— Д. Д. говорил, вы увлекаетесь и живописью?

— Чтобы вволю заниматься живописью, рисовать натюрморты, надо, чтобы за мольбертом скрывалась бормашина папы, дантиста, опять к вопросу о меценатстве. Но у вас получается что-то вроде интервью.

Юлиан тогда впервые проводил ее домой один, без брата, и сразу попытался поцеловать. «Забавный он, — думала Сима, оставшись одна. — Так и остался мальчишкой. Так и кажется, что он прячет в своих маленьких усах некую вулканическую тайну. И от этого чувствует секретное превосходство. Его стихия всегда где-то на подступах к горлу, это чувствуется. И даже при небольшом волнении сразу перехлестывает через все дамбы, носящие название д и с ц и п л и н а, д о л г, м о р а л ь н ы е н о р м ы. А действительно, бывает волнение, это она по себе знает, такая вспышка, такой душевный катаклизм, что все летит в тартарары! О, как она это понимает! Поэтому она и Юлиана очень чувствует, не то что Д. Д., она его еще не раскусила с его заслоночками в глазах, хотя он ей и нравится по-своему своей однорукой силой. И все-таки неприятно, что его душа как Швейцария! Только без ее высоких гор со сверкающими вершинами и без пропастей. А пропасти русской душе еще нужнее, чем сверкающие вершины. Она ему когда-нибудь все выскажет!»

Однажды, уже накануне своего отъезда в Москву, она случайно подслушала разговор братьев, безмятежно загорая по другую сторону глыбы, в тени которой они расположились. Да они и не старались, чтобы их не услышали. Она даже привстала, заглядывая через камень, а они, увлекшись, не заметили.

— Ты говоришь, всего себя отдавать другим? — спокойно рассуждал Д. Д. — Просто смешно! Или испепелиться во имя некоего потомка? А кто же такой этот будущий о н, этот Великий Избранник? Этот Принц Бытия? Достоин ли он моих жертв и стараний? И какой у него будет смысл жизни? Но ты ведь читал мамин дневник, архитектор застрелил ради м о е г о счастья т в о е г о деда! И твоя, и моя мать страдали, голодали ради меня и тебя! А ты хочешь опять приносить в жертву себя и меня и других ради еще кого-то? Бессмыслица!

— Будь Принцем Бытия, черт с тобой! — добродушно махнул рукой Юлиан. — Зачисли все погибшее в революцию, в гражданскую войну, Отечественную на свой текущий счет. Митька, я, честное слово, согласен. Только не все так могут жить, в прекрасной изоляции от всех и всего. Может быть, потому, что не инвалиды? Вон даже твой шеф, старик, сухарь, а все-таки крутится, хлопочет и тебе помогает.

— Жертвы и начинаются в момент, когда задумываешься о благе других, — весело сказал Д. Д. — А ты ведь знаешь, я давно решил: пусть моя жизнь будет экспериментом безоблачного счастья на земле. Уже сейчас! Иначе же все бессмысленно! А что касается шефа, я ему нужен. Я поддерживаю его бредовую деятельность.

— Бредовую?!

— На дела нашего профиля средств нет, не дают, и вот он вдруг занялся биокосмическими проблемами, раздул гигантские лаборатории…

— При полетах в космос все пригодится.

— Чудак ты! Ведь специальный институт создан, целиком работает на космос, там и биохимия, и биофизика, и микробиология, и медицина… Чего нам-то соваться? Но это престижно, выгодно, модно, тут стоит копать: золотые самородки попадаются! В свое время шеф по той же причине создал раковую лабораторию. А чистая, тихая, но честная наука, узко по нашему профилю, его мало интересует.

— Так ведь открытия в раковом деле — это для человечества…

Д. Д. нетерпеливо перебил:

— Да кого интересует твое человечество! Шефу посыпятся награды, вокруг него шум, вот что важно! А не твое дурацкое человечество.

— А сам-то он не боится заболеть?

— Наивное, наивное ты большое дитя! — засмеялся Д. Д., похлопав брата снисходительно по голому плечу. — Кто из них об этом думает! Там борьба идет, титаны борются. Кто для своего института и для себя лично выбьет больше средств, льгот, тот в чести будет.

— Выходит, твой шеф проходимец?

— Когда-то был большим ученым, настоящим. А потом только одно честолюбие. Чтобы его имя, как яркий поплавок, всегда прыгало на волнах бытия, у всех на виду.