Вадим Сикорский - Капля в океане

Глаза ее опять сверкнули вызывающе, словно она ждала от Юлиана укора. Но он молчал. Она сказала:

— Говорят, в этом люксе Гитлер катался. Вообще ничего живем. Вчера мы Леве вместе с моим поклонником-полковником агромадную фруктовую посылку соорудили. И полковник отбарабанил в этот день будь здоров! Он у меня по струнке.

Глаза ее озорно сверкнули, головка гордо вскинулась, подбородок задрался.

— Лева тебе пишет?

Вика засмеялась.

— Письма как дневник, по страничкам присылает, от вас от всех заразился! По часам, по минутам все расписывает. — Внезапно посерьезнев, она добавила: — Это он от одиночества. В Одессу очередную пачку переслала подружка. А в Москве я впопыхах побросала в чемодан шмотки, я ведь прямо с концерта на курорт, времени ни секундочки, открываю тут чемодан, батеньки мои, весь Левка, всё его собрание сочинений прихватила сдуру-то! Я не хотела, чтоб мой полковник читал, ни к чему это, и припрятала. Хочешь? Тут все с самого первого письма, как только он уехал, и по сей день, целый талмуд.

— Очень хочу, быстро вымоюсь и почитаю!

— Да можешь взять с собой.

Она достала целлофановый пакет с письмами, завернутыми в ночную рубашку.

— Ну, ныряй, и заранее с легким паром.

Юлиан заперся и, быстро вымывшись, стал читать, с наслаждением откинувшись на роскошном диване. Это ж мистика, вулканический перст судьбы, что Левка оказался в виде писем в этом люксе вместе с Викой и ее полковником! И он, Юлиан, очутился тут же. Он вытащил первую страничку:

«Вика, родная моя! Буду писать тебе, хочешь ты этого или не хочешь, ежедневно и еженощно, подробно до идиотизма, скрупулезно до кретинизма! В семье, где я рос, ты знаешь, это в роду: все ведут дневники, хочешь читай, не хочешь — нет, твое дело. А я иначе не могу, мне с м е р т е л ь н о необходимо (не гипербола!), чтобы ты была ежедневной! Нет, что там ежедневной — ежечасной, ежеминутной, ежесекундной, ежемгновенной участницей, соучастницей, скрупулезной сопереживальщицей всех, даже самых микроскопических, пылевидных событий моей жизни. Тогда у нас вроде бы общее кровообращение, сообщающиеся сосуды, кровеносные. На клеточном, на атомном уровне заинтересованность друг в друге поможет мне перенести трудности, справиться со всем, и, самое главное, с нашей разлукой!

Вчера ходил по полю и старался угадать: что это — свекла, чечевица, рожь или лесопосадки. Для меня все здесь чистая терра инкогнита. Я самый плохой ученик из всех тридцатитысячников, прибывших в этот республиканский центр. В нашей гостинице хорошая столовая, за ужином страстно захотел еще одну котлету с пюре и компот, очень вредно на аппетит влияют учебные пособия — поля! Но я сдержал безумные порывы и подналег на недорогой хлеб.

Смотрел здесь замечательный фильм «Попрыгунья». Мучительно жаль доктора. Да и ее! Разве птица виновата в том, что она птица! Очень плохо спал и с ужасом думаю о предстоящей ночи. Сосед справа храпит, как две иерихонские трубы, а сосед слева — даже как сводный духовой оркестр из этих же труб. А я всю ночь вибрирую между ними.

Сегодня прибыл из Москвы товарищ, вербовавший нас, теперь они уже не с прежним пылом и заботой относятся к нашим весьма скромным запросам. Это произвело тягостное впечатление на чувствительного Иванова, странный он мужик, давно в партии, работал на производстве, вроде бы должен пообтереться и огрубеть, словно кожа от мозолей. А вот поди ж ты, рефлексирующий интеллигент!

Писем от тебя всё нет. Ходят слухи, что в программу обучения включили поездку на ВСХВ, в Москву. А после избрания и утверждения нас председателями обязательно в Москву, для окончательных сборов и уже фундаментального переезда на лоно природы. Крепко целую, твой председатель».

И сразу же шло следующее письмо, отделенное только новой датой:

«Вика! Я в своем черном костюме в сорокаградусную жару как в доспехах. Завидую собакам, они хоть язык могут высунуть для охлаждения, а мне неудобно — все-таки москвич, член партии! Не сердись, что звоню по ночам, после двенадцати удешевленный тариф».

Юлиан отложил письмо и покосился на бронзовую лампу на столе. Поднял глаза: хрустальная люстра под потолком вся в солнечных блестках.

— Так-то колхозничек! — произнес он вслух и, вздохнув, снова уткнулся в письма.

«Утром в буфете масса народу, появилась колбаса! Запаслись и поехали в передовой колхоз. Председатель малограмотный, в пыльном пиджаке и галифе. Сильное впечатление произвели силосные ямы емкостью в сто шестьдесят кубов, на пятьсот тонн силоса, впервые в жизни увидел, как, впрочем, почти все. Потому что деревня нашего детства, Вешки, воспринималась совсем, совсем не так! Осмотрели строительство животноводческой фермы на двести пятьдесят голов, котельная как в многоэтажном доме, казалось бы, роскошно! Но здание уже дало осадку, потрескались стены, перекосились двери и окна. Вот тебе и показательное хозяйство! И это в шести километрах от центра, и строит не кто-нибудь, а лично сам Государственный Строительный Трест! Правда, номер тринадцать, тут уж колхозу не повезло. Но все померкло рядом со свинофермой, могу выразить чувство только: ужас! Грязь! Зловоние! Темнота и зловоние! Авгиевы конюшни выглядели бы небесным дворцом по сравнению с этим! Может быть, тебе эти сведения пригодятся для танца лебедей?

С т а р а ю с ь з а и н т е р е с о в а т ь с я всем здесь. Если я не добьюсь этого интереса в самом своем нутре, тогда легче удавиться на коровьем хвосте. Стараюсь увлечься, как когда-то древнегреческой философией, улучшением поголовья стада, племенным воспроизводством, а также Юлиановой экономикой и учетом. Вчера в обкоме выбирали себе колхозы, как выбирают дачу: есть ли река, лес, далеко ли железная дорога? И только потом уже интересовались состоянием хозяйства, школами, медпомощью и прочими «мелочами».

Выпало свободное время, и мы с Ивановым пошли в местный ЦПКиО, легли в укромном месте на траву, он пригрелся и заснул, а я опять с тобой! Поймал себя на мысли, что вот таким бездельно валяющимся, просто дышащим, бездумно смотрящим в небо я себя не помню с юности. Нет, вру! Один раз было, я вот так же лежал и писал тебе письмо в Петергоф, и тоже о любви, только она была тогда какая-то совсем не такая! Скорее похожа на саженец. Или на первые всходы. Замечаешь, у меня уже чисто колхозные ассоциации?!

О, мое городское невежество! Я могу мгновенно отличить одного исполнителя Брамса от другого, а здесь надо мной любая корова «ржать» будет. Впрочем, она изучала сельское хозяйство всю жизнь, а я… Как-то мы присутствовали при разговоре одного председателя с подрядчиком о будущем клубе, они выясняли, как рубить углы: «в лапу» или «крюком», разбирали достоинства сосны. А для меня это формулы Эйнштейна: ни бум-бум! Утешало только, что этот председатель сам из двадцатипятитысячников тридцатых годов и сначала тоже ни бум-бум. Подошли к нам двое стариков, пока председатель беседовал, спросили, кто мы и откуда. Мы объяснили, и один старик вдруг искренне — и это самое страшное! — без тени шутки, спросил: «За что же это вас, братцы, за какие грехи?» Иванов растерянно пожал плечами, я гордо вскинул голову.