Вадим Сикорский - Капля в океане

Когда же я никчемно встал у соседнего окна, он сразу ухватился за меня вопросом:

— Вы из Москвы?

— Да.

— А я из У. Слыхали?

— Что-то вроде.

— Шахтер я. Работаю в шахте. Нефть у нас.

У меня свои заботы, и я не был расположен к чему-то инородному. Это у меня бывает настолько определенно и сильно, что я могу вдруг прервать разговор даже с самым близким человеком. Исчезнуть на минуту, на день, а то и на неделю. Есть биологическая несовместимость, а я в такие моменты чувствую несовместимость душевную. Когда кажется, причем с совершенной ясностью, во мне может погибнуть очень важное. Что именно? Ну, бывает, какое-нибудь чувство, мне хочется его сберечь, проанализировать, запомнить. А инородный разговор может его разбить так, что и не соберешь. Или такое состояние: кажется, смогу понять только и исключительно сейчас то, что очень давно мне не давалось. И я должен сейчас же прекратить доступ в себя инородных чувств и мыслей и зафиксировать нетронутым происходящее во мне. Тогда, чтобы не произвести странного впечатления, я объясняю поспешность своего ухода какой-нибудь понятной всем причиной вполне материального порядка: забыл выключить дома газ, или погасить свет, или позвонить в больницу.

Сейчас у меня было похожее состояние. Но я все же остался. Потому что почувствовал его необычную, почти болезненную потребность в моем внимании.

— Хорошая у вас нефть?

Я не знал, есть ли н е ф т и, или есть везде одна одинаковая, а спросил так просто. Шахтер покивал головой. И долго кивал. Странная у него была манера говорить. Он быстро повторял:

— Хорошая. Очень хорошая. Ценная. Очень ценная.

— И уголь есть?

— Нет, нефть. И титан попадается. Там же, в шахте.

— Где?

— В шахте, где и нефть.

Он несколько раз кивнул уже после того, как замолчал.

— Нефть в шахте?

— Густая нефть, густая нефть, — он ожесточенно кивал. — Густую нефть добывают в шахте. Правда, во всем Союзе только у нас. Это только у нас. Густая нефть. Самая ценная. Густая, густая. И вот рядом-то с ней и титан обнаруживается.

Я помолчал, глядя в черное окно, а он все в меня внедрялся своим разговором. Внедрялся с привычным упорством шахтера. Словно воспользовавшись тем, что я молчал, прорывал в моей душе, в моем сознании какой-то очень нужный для себя ход.

— Породу и водой размывают и взрывают. Я взрывник.

Он сделал долгую паузу. И медленно закурил. И в каждом его движении было много достоинства и даже какой-то торжественности. Надо еще добавить, что, и закуривая, и пуская дым, он не отводил от меня взгляда. Казалось, глаза его соединила с моими ось, и, как бы он ни поворачивался, они всегда были устремлены на меня. Когда закуривал, он смотрел на меня чуть исподлобья. Становясь боком, косился. Глаза серые, с красными жилками, словно раскаленные чем-то, что в нем.

Когда ему показалось, я все усвоил, он вдруг спросил:

— Вы на курорт?

— На Украину. На хутор.

Конечно, он спросил меня, чтобы сообщить:

— А я на курорт. Второй отпуск у меня. Второй. За один год.

Он опять покивал и так явно ждал совершенно естественного вопроса и даже подсказывал мне его всем своим видом, что я и спросил:

— За свой счет?

— Нет, я из завала. Из завала я.

Он повторил это быстро и как бы между прочим, но глаза его при этом так вспыхнули и он глубоко затянулся дымом и напряженно замолчал, что я понял: вот оно, главное. А он явно ждал нового вопроса, а потом еще и еще расспросов.

Я ему нужен, чтобы взять часы впечатлений, обрушившихся на него при этом несчастье. Потому что в душе его тоже образовался завал. И разобрать его могут только люди. Когда каждый из поговоривших с ним унесет в себе хоть лопату его переживаний.

И хоть у меня у самого была своя беда, я вдруг простил ему и раздражавший меня, как зацепившаяся веревка, взгляд, и навязанный мне разговор. Он нуждался в моих участливых вопросах и получил их сполна.

Я определял интонацию, как врач определяет дозу лекарства. И дальше я и мимикой, и жестами, и тоном распределял дозы. А он удовлетворенно стал быстро все рассказывать.

Работали, как всегда. Вдруг обвал. И завалило. Завалило в длину на сорок метров. А они, взрывники, как и всегда, в самом конце штрека. В таких случаях надо стучать по вентиляционным трубам. Но здесь трубы еще не было, не дотянули. Стали стучать по породе, больше никак сигнала не подашь. С той стороны завала тоже стучали.

Шахтер сделал паузу и закурил. Все время продолжая на меня смотреть.

— Да. Вот так. Да разве тут услышишь сигналы, сорок метров. Шесть человек нас. Мы просидели четверо суток. А на пятые сутки выдали нас на-гора.

Он это все выложил тоном доклада. Но глаза смотрели по-прежнему. И просто ему, видимо, пришлось столько раз рассказывать и для дела, и друзьям, и незнакомым, что сам по себе рассказ повторялся уже механически. Память работала как патефонная пластинка. И он ставил ее на ускоренный темп, чтобы повернуть и получить главное: участие и в слове, и во взгляде, а может быть, и в рукопожатии.

— Трудно было?

— Главное, без воды. Пить бы прямо и пить, и пить. И дышать нечем. Пыль после завала. А так бы вроде подышать свежим воздухом, да еще холодненьким, и как будто попьешь.

— А есть тоже хотелось?

— Главное, пить. А еще потом холодно стало спать. Мы голые до пояса. Нас потом ругали, ругали. Нам ведь специальные телогрейки выдают, спецовку специальную. — Он усмехнулся презрительно и махнул рукой, словно отмахнулся. — Да мы ее всегда скидаем. Разве можно? Неудобно. Да и жарко.

Он еще раз так же махнул рукой и все по-прежнему глядел на меня.

— А как себя вели то все? Тяжело ведь, и мало ли чем может кончиться?

— Хорошо вели.

Он отвечал заученно, без лишнего. Мне вдруг захотелось спросить то, до чего не додумались бы корреспонденты, и другие все, и так, чтобы выбить его из этого привычного, а заставить хоть немного исповедаться. Но я спросил:

— А чего говорили?

— Да больше, как там родные.

— А не думали вы там, как завалило, что можете совсем погибнуть?

Я опять не попал, задал, видимо, привычный вопрос.

— Ну, а как же. На четвертые сутки так пить хотелось. Еще бы дня два нас не выдавали на-гора — и не выдержали бы. Кто его знает. Чувствовали, уже слабнем.

— И ничего не говорили такого, ну, там, не плакали…

— Да нет. Про родных все больше. Да надеялись, спасут. Хотя, конечно, про себя и думали. Да. Еще два дня, и не знаю бы…

— А когда вас спасли, что чувствовали?

— Так это не сразу спасли, а постепенно. Мы уж метров за пять, а то и больше, услыхали. К нам идут. Выбирают породу. Мы хотели было помогать, да и сил нет, и инструмента подходящего. А потом, как прорылись к нам, мы хотели сами лезть в проход. Даже встать нам не позволили, а прямо на носилки и волоком по ходу этому. А ход узкий. И на-гора выдали на носилках, и прямо на носилках в машину и в больницу. Мы пить просим. А нам глаза сразу завязали, еще внизу. А пить дали только в больнице по маленькой чашечке вроде морса. Нам бы еще пить да пить, а врачи говорят: нельзя.