Олеся Куприн - Южные помидоры: рассказы о доме с синей дверью и черешневом компоте

По вторникам таксисты совсем не те, что по средам. Классические уже 6 утра, под дабстеп обгоняем на светофоре полицейскую машину. Разборчивая ругань мужчин, я невозмутимо держу бутерброд с докторской. Мне разрешено крошить в машине, потому что мой водитель настоящий петербургский интеллигент. Он седоват, негладко причесан, у него свитер в подходящий узор и шерстяные брюки. Я в изрядно мятом пальто, с не слишком выглаженным лицом. Литейный мост уже час как свели, так что едем мы без особенных разговоров. На перекрестках и небольших пробках он коротко дремлет на руле. Я не мешаю, мы оба глядим каждый в свое окно.

На другой день я снова оказываюсь на сиденье такси, пассажиры которого опаздывают к отбывающему поезду. Мы движемся в относительной тишине, и, кроме шума колес, почти ничего не напоминает о дороге. В окно я стараюсь не смотреть, тяжелая зимняя ночь будет скрывать город еще несколько часов. Внутри машины коротко и нервно звенит рождественский колокольчик, оторванный от общего предчувствия праздника, забытый где-то под сиденьем.

Я стараюсь не думать о том, что восьмой вагон московского поезда, как и все прочие до и после него, отправится без меня. Мои мысли заняты сыром, зажатым между двумя кусочками поджаристого хлеба и забытым на кухонном столе — мне интересно, кому он достанется.

И снова, уже следующим утром, запутавшись в переездах, держу путь домой, на этот раз вместе с Джаредом Лето: он, разумеется, поет, я же, как приличный человек, немного грущу. 6:06, в городе ночь. Редкие прохожие движутся вдоль каналов, не стараясь проснуться в нарастающем гуле машин. Светофоры сердятся красным, не дают спуска — дорога без превышений, без ветра в волосах.

Я не могла бы жить в другом месте: только под мокрым снегом, только под зимним дождем, рядом с привычными растекшимися пейзажами. Отсюда тяжело уехать, и нет сил покинуть северное болото. Но Джаред старается еще сильнее, улицы по-прежнему полупусты, а мое место уже не хранит тепло прежнего пассажира.

Нас обгоняют другие машины, кого-то обгоняем и мы, бесконечный хоровод из опозданий и спешки. Глаза, особенно веки, кажутся тяжелее остальной головы. Если успеем ко времени, я обязательно посплю. И все-таки как там оставленный наедине с кухней бутерброд?

Октябрь с запахом высоких костров у проселочной дороги, велосипедного скрипа и прелых листьев, забытых у дальней стены дома. Соседская груша, что растет, перекинувшись ветвями через наш забор, она отказалась от пожелтевшей листвы еще в конце сентября.

Весной листья набухали тугими почками, разворачивались зеленым соком навстречу апрелю, затем прикрывали собой молодые грушевые плоды, а теперь лежат, слой за слоем, никому не нужные, всеми оставленные, и ничего не ждут.

Здесь они встретят зиму. А когда сойдет снег, никто не сможет узнать в них прежней листвы.

Мне пора домой, без меня их некому будет спасти. Но я давно выросла, и уехала так далеко, как только могла, чтобы больше не вспоминать.

Каждый октябрь мне снятся тени от грушевых ветвей.

Октябрь с запахом низкого холодного неба, грозовых туч и высоких воротников. Вода из Невы пролита на улицах и проспектах, забыта лужами в колодцах петербургских домов.

Даже в нашей ванной, у дальней стены, там, где обычно оставляют сушиться полотенца или вешают халаты на пластиковые крючки, протекает батарея. Это заметно не каждому: вода из нее капает редко и почти беззвучно, совершая короткий путь, разбивается об пол. В те вечера, когда мне не с кем плакать, я прихожу посидеть с ней.

Похоже, пора домой. Подальше от этой воды, к маме и грушевым листочкам.

Октябрь с запахом густого бабушкиного рагу, чая из пачки со слоном и сожженной листвы.

Этот октябрь меня погубит.

Несколько лет назад, на берегу забытого приличными людьми Обводного канала, я стояла завернутая в его пальто. Вокруг нас собралась ночь, под ботинками лежал остывший город, а второй месяц осени стоял вот здесь, совсем рядом, и разглядывал мое лицо.

Тогда мы были молодыми и пьяными, целовались в метро, мечтали завести кота, окончить институт и остаться навсегда вместе.

Свой шестой октябрь я встречаю одна.

В конце лета мне приснился сон, что он разлюбил меня, что наша любовь закончилась, дошла до самого дна и оставила его пустым. Пустоту захватила жестокость, всю ее он тоже израсходовал на меня. Я проснулась, привычно уткнулась лбом в теплое плечо и осталась лежать так, пока кошмар не забылся, пока совсем не растаял.

Сегодня под одеялом, у открытого окна, я вдыхаю тяжелый октябрьский воздух, жду, что снова сумею проснуться и все ему рассказать. Но разбудить некому, сон затянулся, и утро больше не в силах никого спасти.

Годовщины тяжелее всего, когда их больше незачем вспоминать. Когда вспоминать их больше не с кем. Этот октябрь меня погубит.

Вот бы можно было любить просто так, самоотверженно, как только мама могла любить нас в детстве. Не за успех или чистые платья, а просто за то, что мы есть.

Но теперь я взрослая, и все изменилось, теперь любовь нужно заслужить, но что делать, если у меня не получается? И даже мама больше не находит ответа.

Октябрь топчется на моей груди, выдавливает из гортани воздух и совсем другие слова.